Ходила легенда, что Пётр был отцом Ломоносова. Кто же ещё мог бы породить русского исполина, великого просветителя? Только Пётр! Для Державина Пётр был отцом Отечества, земным вседержителем.
В то же самое время Державин не порывал связей с Московской Русью, с православным Третьим Римом. Державин гордился петровской империей, но это не мешало ему любить и знать Древнюю Русь, слышать её колокольный звон и даже плеск варяжских вёсел.
Возможно, Державин преувеличивал значение Фемиды. Ведь, как известно, «закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло». Это ехидное правило неумолимо, его невозможно отменить. Правовое государство, исправляющее нравы, — это, увы, утопия. Державин хорошо понимал, что бесконечные реформы и пересуды о справедливом обществе делу не помогают. Нужны усилия энергичных профессионалов, которые пройдут по острию ножа и сметут рутину общепризнанных правил — как Суворов и Потёмкин. Державина восхищало, что Суворов воюет не по правилам. А как много ярких неправильностей в поэзии Державина! Он разбивает все каноны…
В своём «Рассуждении о достоинствах государственного человека» Державин прямо пишет: «Я хочу изобразить, для созерцания юношества, достойного государственного человека. Не того любимца монарха, который близок к его сердцу, обладает его склонностями, имеет редкий и завидный случай разливать его благодеяния, приобретая себе друзей, ежели их тем приобрести можно. Не того расторопного царедворца, который по званию своему лично обязан угождать государю, изыскивать для облегчения его тяжкого сана приятное препровождение времени, увеселения, забавы, поддерживая порядок и великолепие двора его. Не того царского письмоводца, трудящегося таинственно во внутренних его чертогах, изливающего в красивом слоге мысли его на бумагу. Нет; но того открытого, обнародованного деловца, который удостоен заседать с ним в советах, иметь право непосредственно предлагать ему свои умозрения, того облеченного великою силою действовать его именем и отличенного блистательным, но вкупе и опасным преимуществом свидетельствовать, скреплять или утверждать его высочайшие указы своею подписью, отвечая за пользу их честью и жизнию… Я хочу описать посредника между троном и народом, изъяснить достоинство государственного человека, министра или правителя, того, который бы был вседействующею душою царя Феодора Иоанновича, или надёжным орудием Петра Великого. Вот его качества: он благочестив, из-детства напоён страхом Божиим, яко началом всякой премудрости». Внимание! Кроме Петра Великого, Державин упоминает здесь и царя Фёдора Иоанновича, которого традиционно считали слабоумным. Пётр олицетворял Российскую империю, её мощь, её железную поступь. Царь Феодор — Святую Русь, её кротость и молитву. Державин видел оба лика нашего государства и обоим воздавал должное. И это тоже — прозорливость истинно государственного человека.
Державин не был историком, не исследовал летописи, не изучал ни архитектуру Древней Руси, ни иконопись. Но он понимал, что нельзя относиться к многовековой допетровской истории Руси как к «тёмному царству». Откуда бы взялась империя, если бы Русь слова доброго не стоила? Пётр — не просто «Бог твой, Россия», но и сын Московской Руси, сын выдающегося царя Алексея Михайловича. Сын, отвергнувший многое из отцовского наследия, но во многом — продолживший политику отца и брата.
Не только Державин мечтал воссоздать единое историческое пространство — от Новгорода и Киева до Санкт-Петербурга. Какому событию посвятил свою эпическую поэму М. М. Херасков? Не победам Петра Великого, а покорению Казани во времена Иоанна Грозного. До публикации девятого тома карамзинской «Истории государства Российского» ещё можно было восхищаться подвигами первого русского царя. «Иностранные писатели, сложившие нелепые басни о его суровости, при всём том по многим знаменитым его делам великим мужем нарицают. Сам Пётр Великий за честь поставлял в мудрых предприятиях сему государю последовать. История затмевает сияние его славы некоторыми ужасными повествованиями, до пылкого нрава его относящимися, — верить ли толь не свойственным великому духу повествованиям, оставляю историкам на размышление», — писал Херасков. «Итак, не должно ли царствование Иоанна Васильевича второго поставлять среднею чертою, до которой Россия, бедственного состояния достигнув, паки начала оживотворяться, возрастать и возвращать прежнюю славу, близ трёх веков ею утраченную?» В рассуждения Хераскова Державин вчитывался внимательно. Тогда, в 1779-м, слава ещё не пришла к Гавриле Романовичу, хотя он уже знал себе цену и в кругу друзей считался первым стихотворцем.