А вот талантливые писатели, любого направления, любого возраста, поневоле ставшие маргиналами в “приличном” обществе, обречены на то, чтобы стать победителями. И чем глубже они проникнут в суть отражаемых ими социальных, психологических и нравственных проблем, тем победительнее будут их рукописи, даже не востребуемые издателями. Пойдет новый самиздат – в кружках и движениях, в общинах и коммунах.
И той же тысячи экземпляров тиража вполне хватит, чтобы стать художественным манифестом эпохи.
Талантливых писателей всегда было много на Руси, даже слишком много. Талантливый писатель не способен писать чепуху – нет смысла, тогда уж лучше идти в бизнес или еще куда-нибудь.
Настало его время отразить истинное глубинное состояние коренного русского общества, в преддверии новых Кондопог и новых Куршавелей.
Кому нечего терять, тот на Руси всегда и способен на многое.
(обратно)
НА КАЗНЬ САДДАМА
Сергей ШАРГУНОВ
НА КАЗНЬ С.
Он идёт в темно-синем больном пальто
по предсмертным людским следам,
чтобы имя свое позабыть потом.
Я кричу ему: Вас зовут Саддам!
А он смотрит на меня, глуховат,
и усмехается, мол, ума палата,
и обнимает ёлочку в миллион ватт,
глаз – финик, борода – сахарная вата...
Вот такой вам, Санта Клаус, козлы!
Что, опять над вами его подошвы?
Солнце медленно выползает из мглы,
и живым от этого света – тошно.
Он на рее висит. Синева пальто
и волниста, и глубока.
Наши головы тот, кто уже – никто,
окропил мочой старика.
Любовь ГАЛИЦКАЯ
...Но своим словом хоть немного
Я жажду мести утолю.
***
Памяти президента Ирака
Саддама Хусейна
Кричали женщины: "Саддам!",
Ладонью губы прикрывая,
А он стоял в преддверье рая,
В глазах с презрением к врагам.
Несломленный – Раис восточный,
В руках – целительный Коран,
Последний шаг, и путь бессрочный,
И вечный на Ираке шрам.
Каким он был? Коварным? Хищным?
Или поборником идей?
Иль самодержцем безграничным?
Кумир иль всё-таки злодей?
Был многолик. Был плох и славен.
Но есть ли где-то идеал?
Мир бесконечно многогранен –
Он отражением сиял.
Угасли рано на рассвете
Глаз золотые угольки,
И как бы ни были мелки,
Темнее стало на планете…
(обратно)
Станислав Куняев ПАТРИОТИЧЕСКИЙ САДИЗМ
В который раз за последние годы я вспоминаю историю-притчу о том, как 55 лет тому назад профессор Сергей Михайлович Бонди обратился к нам, первокурсникам Московского Университета, с трибуны Коммунистической аудитории на Моховой.
– Вы филологами хотите стать?
– Да! – дружно загудели мы.
– А вы "Капитанскую дочку" читали?
– Читали", – с воодушевлением выдохнула аудитория.
– А скажите мне, Пугачёв – патриот?
– Патриот!
– А капитан Миронов патриот?
Несколько слабее, но всё-таки хором мы ответили:
– Патриот!
– Но в таком случае, если вы желаете стать настоящими филологами, – коварно завершил профессор свой иезуитский разговор с нами, – вам придётся ответить на главный вопрос гениальной повести: почему один патриот повесил другого патриота?! – И торжествующий пушкинист ушёл на перерыв, оставив вчерашних десятиклассников в полной растерянности. А на дворе ещё стояло сталинское время...
Когда вершатся и особенно когда завершаются исторические времена революций, государственных потрясений, социального распада жизни, то в обеих враждующих станах – и победителей и побеждённых – неизбежно начинаются разборки, особенно тяжёлыми и бессмысленными они бывают в стане побеждённых. Взаимные упрёки в предательстве, в роковых ошибках, в тайном сотрудничестве с врагами – вот обвинения, сопровождающие всякую историческую неудачу. Наша эпоха – не исключение. И наш русский патриотический стан, заразившийся с начала 90-х годов (особенно с октября 1993 года) этой болезнью, до сих пор не изжил её. Горько, но приходится признаться, что борьба с прямыми врагами из лагеря демократической интеллигенции не требовала от меня стольких жизненных сил, сколько пришлось за эти годы истратить на защиту своих убеждений, своего имени, своей чести и чести журнала от генетических патриотов – Владимира Бушина, Ильи Глазунова, Татьяны Глушковой, Виктора Астафьева... Даже с Александром Прохановым, с Леонидом Бородиным, с Валентином Сорокиным, с Юрием Бондаревым приходилось вступать в распри, ратуя то за историческую истину, то защищая своих покойных друзей... Правда, надо оговориться: прямым врагам я объявлял войну, как правило, первым, по своей воле, а от соратников по патриотизму лишь защищался. И только тогда, когда, как говорится, доставали и другого выхода уже не было, и промолчать было невозможно.