С самого детства я испытывал страстную любовь к истинной бедности, к бедности св. Франциска Ассизского. Я познал её, я возлюбил её, я испытал её на себе перед поступлением в конгрегацию. Я не выношу ни прикосновения к деньгам, ни разговоров о них. Судите сами, что я должен постоянно испытывать, возвращаясь из исповедальни с карманами, полными денег.
Упрятать в тюрьму церковников…
Ты не можешь себе представить до какой степени противно и приторно не только писать, но даже думать о духовной жизни (католической. – В.Б.). Это такая мертвечина, мерзость запустения, стояща на месте святе, это воплощенная колоссальная ложь. У меня просто руки опускаются, и я с каким-то отчаянным изумлением и даже благоговением преклоняю главу перед великою иудейскою нацией. С необыкновенным умом и хитростью этим жидам удалось надуть весь образованный мир: и древний и новый. Они навязали нам свою пошлую историю – историю кочующей цыганской шайки, исполненную всяческих мерзостей и неслыханных жестокостей; навязали нам свою бедную литературу – и прозу и стихи, и мы доселе декламируем или читаем нараспев их военные патриотические гимны, а Святая Церковь с сладостным умилением распевает их похабные песни…
Я проспал двадцать лучших лет моей жизни… Ведь это не редкая жизнь на святой Руси. Сколько у нас найдётся людей, которые или проспали всю жизнь, или проиграли её в карты! Я и то и другое сделал: и проспал, и проигрался в пух…
Я снова сблизился с русским миром в 1862-м, когда начал читать "Колокол"… Я чувствую, что между нами пропасть, и, однако, через эту пропасть я протягиваю руку соотечественника и друга… Нет ли возможности для нас соединиться в более высоком единстве – там, где прекращаются споры и где царит одна лишь любовь?
Если вследствие какого-нибудь переворота врата отечества отверзнутся передо мною – я заблаговременно объявлю, что присоединяюсь не к старой России, а к молодой, и теперь с пламенным участием простираю руку братства к молодому поколению, к любезному русскому юношеству, и хотел бы обнять их во имя свободы совести и Земского Собора…
Милостливый государь Иван Сергеевич Аксаков! Благородный дух вашего издания давно привлекает моё внимание… Я сам не могу себе объяснить, для чего я посылаю вам эти стихи. Это какое-то тёмное чувство или просто желание переслать на родину хоть один мимолетный умирающий звук…
Есть народная святыня!
Есть заветный кров родной!
И семейство, как твердыня.
Нас хранит в године злой!
(Опубликовано в газете "День". – В.Б. )
Германо-славянским племенам суждено в будущем владычество мира, а так называемые латинские народы обречены на неминуемую погибель!..
Я знаю, я уверен, что у русского народа испокон веку есть одна заветная, задушевная мысль – пойти на Царьград и водрузить крест на куполе Святой Софии. Это согласно со всеми нашими преданиями, с тех пор как Олег прибил свой щит к стенам Царьграда. Народы живут не выводами чистого разума, но страстными стремлениями, роковыми увлечениями, которых никакая дипломатия ни предвидеть, ни остановить не может…
"Записки охотника" – тут видишь настоящий русский народ, как он есть в самом деле, – очень различный от известного нам официального народа; даже мне кажется, что между этими двумя народами есть бездна непроходимая.
Мне непременно надобно оправдаться перед Россиею… Это некоторого рода духовное завещание – это "Apologia pro vita mea" – моя защита перед Россией, особенно перед новым поколением…
А у меня необходимо две жизни: одна здесь, а другая в России. От России я никак отделаться не могу. Я принадлежу её самой сущностью моего бытия, я принадлежу ей моим человеческим значением. Вот уже 30 лет как я здесь (в Ирландии и Англии. – В.Б.) обжился – а всё ж таки я здесь чужой… Я нимало не забочусь о том, будет ли кто-нибудь помнить меня здесь, когда я умру; но Россия – другое дело… Как бы мне хотелось оставить по себе хоть какую-нибудь память на земле русской – хоть одну печатную страницу… Мне нечего завещать, кроме мечтаний, дум и слов.