И на ней короткое – до жемчужных колен – алое бархатное платьице-облачко…
А на вёрткой птичьей блаженной её головке полыхает золотом златошвейная кулябская тюбетейка, из-под которой змеятся вьются двенадцать мелкозаплетённых курчавых косичек…
Ах… а на ногах у неё материнские лаковые малиновые туфельки на высоких каблуках…
Дети любят носить родительские одежды…
Туфельки велики ей – и она сладко зачарованно блаженно стучит бьёт по земле каблуками, то выпадая из туфелек – то гибко качаясь удерживаясь в них…
Ах, вот оленёнек Яшка бухарский сиротка весёлый опьянённый носится прыгает скачет по юной нежной травке дворика-хавли…
И прыгает на дувал и скачет по дувалу вместе с Фатей…
Но…
Но потом Фатя срывается с дувала и подбегает ко мне и шепчет, шелестит мне на ухо таинственно, горячо, щекочуще:
– Дядя Тима… поэт… я люблю вас… больше, чем папу и маму…
И косички её трогают лицо моё…
И она убегает… качаясь виясь на малиновых лаковых неверных туфельках… как нежный дымчатый прутик ивы на вешнем ветру… прутик… стебелёк пугливый…
И на детском личике её – недетская мука, страданье…
Это от тайной первой больной любви…
И мне до слёз жаль её… Жаль мне её раздирающе…
Спелый ветер раннего созреванья за одну ночь нали- вающихся скороспелых вишен уже коснулся и её…
О Боже…
Рано… рано… рано…
Пожалей раннюю раненую первоцветущую душу её… душу подросточка-подранка…
И оленёнок Яшка подбегает ко мне вослед за ней и лижет мне ухо. И дышит сладко, нежно…
И словно тоже хочет что-то шепнуть мне, да не может…
О Боже…
Что же будет с нами, с весёлыми, со счастливыми, с радостными?..
Что-то мне страшно от нашего счастья…
…И вот соседи весёлые щедро разгульно пьют гранатовое вязкое дрёмное шахринаусское вино и едят младой свежебараний дымный томный плов… с иранской зирой и афганским перцем, что горит жжёт как зороастрийцев священный огонь…
И от вина, и от ветра вешнего, и от плова дымносладкого, и от перца афганского, и от любви необъятной человеческой и божественной – все смеются, и обнимаются, и целуются, и плывут, текут, как ручьи весенние, и родными неразлучно становятся…
И склоняются друг к другу… и сливаются друг с другом… и друг другом становятся…
О Боже! Ах, Боже!..
Но я чую – что-то страшное назревает, надвигается, готовится… как вешняя ливневая туча за горой…
Ах, дворик, ах, домик, ах, вешний струящийся на окраине безвинного, беззащитного моего Душанбе, на окраине моей спящей невинной, беззащитной, беспомощной Родины…
Открытой, безвинной, как люлька ребёнка…
Уже обречённой…
Уже тайными короедами жуками бесами приговорённой…
О Боже…
…Тут мимо домика весёлого проезжает на древнем осле тысячелетний мудрец Ходжа Насреддин…
Он всегда проезжает там, где царит дух веселья и любви и вина.
Он всегда проезжает там, где царят несчастья и беда.
Он всегда проезжает везде и близ всех… да!..
Он останавливается у домика, где праздник, и шепчет печально:
– И вот в Кремль пришёл Горбачев… Пришёл тать на русский брошенный беспомощный трон…
На троне вор – в стране мор…
О Боже… Что ж Ты попустил… за что? за что?
О Боже…
…И вот уже Ахрор – художник, певец, апостол горных алмазных водопадов и хрустальных родников от меткой братской затаённой пули падает в родник, в хрусталь родника и…
И хрусталь течёт, туманится, клубится ранней клубникой, как рубин, как гранат от крови его, и он, он шепчет, улыбаясь:
– Ах, писать, окуная кисть в собственную кровь!.. искусство выше жизни…