Небо луга в жгучих росах купает.
Яблоком спелым всплывает рассвет.
Там, где конь-Август на землю ступает,
Звёзды ложатся в серебряный след.
***
…А конь летел, закинув морду.
Он всеми жилками играл.
И, раздирая мордой воздух,
О воздух морду раздирал.
И в мареве я был распластан
В одном стремительном броске,
Как бы над пламенем гривастым,
У времени на волоске.
ИВАНОВ
На иркутской набережной, видел сам,
Кто-то уважительно написал:
"Женя, с днём рождения, будь здоров!"
А внизу подписано: "Иванов".
Нет таких приятелей у меня.
На других фамилиях вся родня.
Да и день рождения на дворе
У меня в серебряном ноябре.
А в Иркутске – бронзовый листопад.
Так что поздравление невпопад.
Я стою, раздвинув в улыбке рот –
Ох и уважительный наш народ!
Я кричу от радости на всю высь:
"Иванов, заботливый, отзовись!".
Словно я всю жизнь только и мечтал,
Чтобы Иванов моим другом стал.
У меня хорошие есть друзья,
Но без Иванова никак нельзя…
Хоть и поздравление невпопад,
Иванов, откликнись, я буду рад!
Иванов откликнулся. Ничего себе!
Генерал иркутского ФСБ.
А в Самаре раньше лейтенантом был.
Не забыл сучара-бля, не забыл!
Сергей ТЕЛЕВНОЙ ФУНДАМЕНТ ДЛЯ ДОМА НА ВЗГОРКЕ
Рассказ
ФУНДАМЕНТ не первый год зарастал жилистым фиолетовым бурьяном и как бы оседал в неплодную почву бывшей свалки. Хапучий сельсоветский землемер Лазарь Моисеевич когда-то нарезал Катерине с Максимом земельный участок на самом неудобье – хуторской свалке. То была безродная окраина хутора. Безродная, потому что плодовитый хутор, вытянувшийся вдоль речки Невольки, разрастался в две стороны. Доморощенные князьки-бригадиры да счетоводское сословие выделяли себе и своим "высокородным" отпрыскам земельные участки прямо у колхозных садов и виноградников. Земля там, обихоженная крестьянскими руками да колхозной техникой, была съедобно чернозёмной.
А здесь, на самом неудобье, загадочно-грамотный землемер Лазарь Моисеевич в присутствии трескучей депутатши Нельки отмерял положенные сотки. Утирая необитаемую лысину безразмерным носовым платком, Лазарь Моисеевич как бы пристреливался на местности. Землемер припадал к такому же, как он сам, пучеглазому нивелиру. Отступал от него, становился монументально важным при своём критически малом расточке и приговаривал, почти не шевеля отягощёнными исторической скорбью губами:
- Побегут они оттуда, побегу. – И тут же Екатерине: – Будешь на всех свысока смотреть!
Катерина, бесхитростно улыбаясь, и не силилась понять, о чём говорит Лазарь Моисеевич. Она, дородная молодуха, развитая крестьянским трудом во все стороны, и так смотрела на многих свысока. На землемера – подавно. Катя была довольна и заговорщицки улыбалась одному из белесых колышков, обозначивших её территорию. Она просто ощущала, как мимо с шелестом пролетали взбалмошные мысли. Но самая значительная уютно угнездилась у нее в сознании: здесь будет их с Максимом дом.
Солнцебиение сквозь жестянистые листья тутовника, случайно укоренившегося на взгорке, буквально заряжало Катерину, и впитанная энергия не позволила и пяти минут посидеть, расслабиться. Молодуха сорвалась и побежала к мужу Максиму. Мужа, отдыхавшего после ночного сторожевания и в полудрёме смотревшего телевизор с всенародными депутатами, вывести из сомнамбулического состояния удалось не сразу. Вмешалась баба Фрося, у которой они снимали в поднаем времянку:
- Максим, ты чего, трутень, развалился. Вон, Катька-то бьётся как рыба об лёд…
- Лучше б она молчала, как рыба об лёд, – лениво огрызнулся добровольный узник растоптанного дивана. – Я сутки – на работе, что не имею права?..
Права Максим имел и умел их качать. На бетонорастворном узле, где он нёс посуточно трудовую вахту, об этом знали. Себя он там перепробовал во всех качествах. Чуть что не так – права качает, профкомы самодеятельные собирает. Времена-то какие – гласность, демократизация. Вороватое начальство побаивалось его. В итоге к всеобщему удовлетворению определился Максим в сторожа. Сутки отдежурил, на велосипед – и домой троекратно отсыпаться. И на профкоме воду не мутит.
Сладкая истома обволакивала и размягчала суставы и позвонки, пропитывала и разжижала дрябловатые мышцы, клубилась волокнистым туманом в подсознании. Хорошо в полудреме… Изредка мысли тугоплавкого свойства инородным телом внедрялись в его размягчённость, дремотность и дурманность. Тогда некто амбициозный, тщеславный заговаривал за мембраной обыденной полудрёмы: "Ты достоин большего, лучшего!" А чего именно – гадостный некто не подсказывал. Но подсказала жизнь.
На бетонорастворном узле грянули выборы начальника и мастера. А что, Максим в своё время окончил техникум, пусть и элеваторный. Но вполне…
... Жить хотелось в райцентре, с какими-никакими удобствами. Да всё как-то не налаживалось. Не первый год Максим примерялся начать новую жизнь. Уже и пацан, непрошено рано появившийся у них с Катериной, стал бессловесно напоминать о своём присутствии. Росший изначальным, непоправимым троечником, тишайший Николашка стал родителям в одной сырой комнатухе, что они снимали у бабы Фроси, мешать. Короче, впритык нужно было обзаводиться жильём.
Максим не любил перелистывать заслюнявленные странички своей трудовой книжки, как и трудовой биографии. Однако, взбодрив своё самолюбие перспективой иметь какую-никакую должность, заработок и, в конце концов, свой дом (пусть в селе – потом можно продать), он провёл бурную, агрессивную избирательную кампанию и стал-таки мастером бетонно-растворного узла. Среднетехническая образованность и таимая ущербность врождённого неудачника заставляли барахтаться его особенно отчаянно. В пене и брызгах тогдашней производственно-общественной показушной жизни судорожное барахтанье "начинающего пловца" воспринималось как активная гражданская позиция. Вот и выбрали.