…Всего месяц назад это было. Под пальмами Гагр. Как бы сама собой сложилась приятная компания для прогулок по берегу моря, дабы передохнуть от субтропической жары. Вдыхая ночную прохладу и без конца склоняя имена знаменитостей, как это принято у русской интеллигенции. Нашу компанию всегда украшали две-три грации — дочери живых классиков. Например, красавица Мария — дочь Всеволода Иванова. Я ей даже стихотворение посвятил, "Кукольный дом". Ну да не о том речь. Магнитом этой компании был, разумеется, не я. Я был, скорее, штатным шутом. Со своим мягким прибалтийским акцентом в качестве гарнира к изысканному русскому произношению.
А магнитом был, безусловно, Тимур Аркадьевич Гайдар, который в те времена носил морской френч с погонами старлея (к концу пожизненной службы, будучи в военно-патриотическом отделе «Правды», он дослужился до вице-адмирала, если не до контр-). Тогда он был живым как ртуть и точной копией своего сына Егора, нынешнего российского экс-премьера.
Гулять под гагрскими пальмами без грустного старинного романса или современной баллады для русской души немыслимо. И надо сказать, Тимур знал слова длинных песен лучше, чем кто бы то ни было. У меня самого память на тексты никудышная, и потому меня особенно поражало это дословное, до запятой знание Булатовских баллад. Как верующие знают псалмы. Пели "Последний троллейбус", "…А шарик летит…" — истово, как кавказские петушки с их утренней побудкой-кукареканьем, пока не попадут под нож. И "Черного кота" пели, особо мной любимого и близкого по жанру — помните: "надо б лампочку повесить — денег все не соберем"…
По дороге домой притормозил в Белокаменной на пару дней, и вдруг — как обухом по голове — статья в «Комсомолке». В чопорной манере распорядителя похорон автор подводил под творчеством Булата Окуджавы жирную черту. А сам Булат, лирик, со школьной скамьи попавший прямиком на фронт, выдавался за сноба и охотника за дешевой популярностью. Мы с Булатом ровесники, было дело, сидели за одной партой на всесоюзном семинаре молодых поэтов. Естественно, позвонил я ему домой, чтоб выразить свое возмущение статьей. В ответ услышал его сардонический грузинско-армянский смех. "Найдется у тебя свободных пару часиков? Сможешь прийти на мой гала-концерт? Тогда в полседьмого на углу Горького. Карета будет подана". И правда, в назначенный час мимо меня проследовала целая кавалькада черных лимузинов, один притормозил, из него высунулась на длинной шее ястребиная голова Булата: "Влезай! Карета подана!" — и номенклатурная свита рванула куда-то к западу от столицы, уже в сумерках свернула с магистрали на тихую дорожку, солдатик поднял шлагбаум и отдал честь. Вскоре показался сверкающий огнями вычурный фасад местного клуба, в фойе с космическими мотивами толпился военный и гражданский люд. В зале от первых трех рядов публики ослепнуть можно было — так сверкали золотом генеральские погоны, чередовавшиеся с изукрашенными глубокими декольте. Меня посадили прямо перед сценой — словно булатовского суфлера.
Он вышел на сцену как всегда — с гитарой на бельевой бечевке, оперся левой ногой на стул. Около часа пел свой нержавеющий репертуар, не сильно заботясь об аплодисментах. Только потом для передышки стал брать с подноса записки с заявками и пожеланиями. А записок была целая гора.
Кумира отблагодарили почти не отходя от сцены. Дугой изгибался ломившийся от яств стол, за каждой парой погон и каждым декольте стояло по кельнеру в полуфраке, за тяжелыми рубенсовскими портьерами слышались звуки балалайки…
На лесных тропинках меж четырех озер Нелиярве не стал я рассказывать своей спутнице о той поездке в Дубну — зачем разрушать ореол мученика в глазах комсомолки-аспирантки? И бахвалиться, что, мол, лично знаком. И не только с самим Окуджавой, но и с парой "придворных диссидентов" — так я окрестил их прямо в глаза, Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского. В немалой доле из черной зависти, потому что "пребывавшие в немилости у Кремля" ребята сновали между американскими университетами с той же скоростью, что советские спутники вокруг шарика.
И уж, конечно, не мог я предположить тогда, что запросто брожу по лесным тропинкам с еще большей, гораздо большей знаменитостью.
Задним числом судорожно пытаюсь припомнить, за что она особенно критиковала реформы Хрущева. Может, за «субъективизм» этих несуществующих реформ, которые закончились трагикомическим стучанием ботинка по трибуне? Наверное, она рисовала тогда комсомольско-идиллическую картину будущего "нерушимого братского союза". В нежно-голубых тонах булатовского "…а шарик летит". Но, если по-честному, разве эта картинка не стала — хоть отчасти — явью в нынешней России? С ее неразберихой, маклерами-дилерами, гоголевскими ярмарками и чикагскими бандитами. И властью, которая взвешивает, как лучше — рубить хвост собаке разом или по частям. Не интересуясь мнением собаки. И кто та собака?