Сегодня, читая талантливо и остроумно записанную беседу с Маяковским, еще раз погружаешься в атмосферу надежд и иллюзий 1920-х годов, когда многим итальянцам казалось, что именно фашизм выведет страну из длительного кризиса, а русские в СССР надежды на обновление страны связывали с новой, внешне очень привлекательной идеологией построения коммунистического общества. В будущем разочарования ждали и тех, и других. А пока лозунг "Вперед, Италия!" для итальянцев и знаменитый призыв Маяковского "Время, вперед!" для советских людей значили очень и очень много…
Энрико Каваккиоли ИНТЕРВЬЮ ПОД ЦИНАНДАЛИ
Москва, март 1924 г.
Никогда бы не подумал, что в этот лунный вечер Маяковский, самый прославленный поэт в коммунистической России, пригласит меня на литературный обед. Откровенно говоря, мое удивление было огромно, когда я, забравшись на его третий этаж, увидел накрытый стол. Интервью между одним куском и другим. Хлеб и литература. Вино цинандали, белое и красное, сухое и сладкое, и свобода слова.
В комнате, довольно просторной, вокруг большого стола — десять деревянных стульев. В конце стола — накрыто на четверых. Никакой другой мебели, кроме традиционной кафельной печи.
— Если Вам будет холодно, перенесем тарелки и чашки в другую комнату. Все равно через полчаса с лишним здесь состоится заседание. Будут готовиться к беседе, которая состоится во вторник.
— Противоречивость "ЛЕФа"?
— Именно так.
Нас было четверо. Каждый взял свои тарелки. Салфеток не было. Скатерть принесла домработница. Впереди нас шел колоссальный поэт, который своим бритым затылком, будто отшлифованным наждачной бумагой, освещал всю комнату. Мы с триумфом вошли в кабинет. Мебель старого стиля. Куча книг. Огромный склад. Разбросанные здесь и там, нагроможденные на полу, расставленные в шкафах с перевернутыми корешками, хранящиеся в старых холщовых мешках, словно картошка. Как та священная картошка, которую во время голода русский народ тащил на спине, купив ее в отдаленных деревнях, заплатив за нее втридорога.
Здесь и вправду было теплее. И комната казалась живой, несмотря на холод библиотек, которые своим безупречным порядком всегда вносят торжественную ноту одиночества и тишины в душу их посетителя. Но, казалось, прошел разрушительный град по мебели, по полкам, по диванам, заваленным бумагой, по запыленным стульям, по кубистским картинам, развешанным по стенам, как связки луковиц. Революция печатной бумаги.
Мы сели за стол в ожидании первого. Был борщ. На письменном столе зазвонил телефон. Маяковский встал — и должен был проделывать это как минимум каждые пять минут. Его фигура, два с лишним метра, скрючилась над аппаратом, а его резкий, повелительный голос напомнил мне голос какого-то немецкого генерала. Казалось, что вместо простого телефонного разговора начиналось телефонное нападение, никогда не переходящее в защиту.
Вдруг он вспомнил о чем-то забытом.
— Друг может лопнуть от нетерпения!
Побежал в угол комнаты и, сняв что-то красное с большой спрятанной клетки, открыл дверцу и вынул руку, сжимая шубку живого бельчонка, который тотчас же забрался с его руки на плечо, а потом внутрь пиджака, размахивая шелковистым хвостом. Потом я видел, как зверек то пропадал, то появлялся снова, промежутками пробегая от его головы до моего воротничка, от стола до оконной шторы, будто летая. Смахнул очки с переносицы Брика, секретаря поэта, взъерошил шляпку Ясной, сопровождавшей меня переводчицы.
— Итак, я основал журнал "ЛЕФ". И возглавляю его. И уничтожу всякую другую литературу.
— Какую?
— Традиционную. Теперь уже русская литература делится на две части: психологическую, которая в основном довольствуется тем, что вычесывает своих блох, и нашу, вернее, мою. Уже по заголовку моего боевого журнала Вы можете угадать его тон. Называется "Левый Фронт". Заглавия у моих книг такие: "Для голоса", "Маяковский улыбается. Маяковский смеется. Маяковский издевается", "255 страниц Маяковского". И их повторяют во всех школах наизусть. Вы удивлены? Я — самый популярный поэт в России. Студенты меня обожают. Если Вы спросите кого-нибудь, Вы убедитесь. Но моя деятельность — не только литературная. Я пишу и придумываю рекламные вывески для государственных предприятий. Смотрите! Красный диск, шары, буквы, стрелы — вот вам плакат к открытию новой фабрики по производству резиновой обуви. Извините, меня опять зовет телефон.
Ростбиф с кровью и соленые огурцы. Брик встал, чтобы идти присутствовать на заседании, о котором меня оповестили раньше. Я услышал шарканье ног большого количества людей и голоса, которые сразу же воодушевились в академической беседе. Вернулся Брик, проглотил кусок и пробормотал извинения на итальянском. Бельчонок, настоящий хозяин дома, шнырял из одного угла комнаты в другой, пропадая в кармане Ясной и делая все возможное, чтобы взлохматить мне волосы своим пушистым хвостом.
Неожиданно и дерзко запел граммофон: "Поднимем бокалы" из "Травиаты". Бальзам на душу. Выпили.
— Если Маринетти не фашист, я выпью за его здоровье.
— К моему сожалению, фашист.
— Мы хотели видеть его в России, но обойдемся и без него. В некотором роде он был нам названным отцом. Пишет удивительные программы, но ужасные книги, трудно читаемые.
Он сморщил лицо в знак отвращения, как будто хотел выплюнуть кавказское вино, которое было выпито за здоровье первого итальянского футуриста.
— Мы слышали, как Маринетти в речи для рабочих Неаполя обратился к ним по-человечески, и это заставило нас простить его реакционные взгляды. Скажите ему, чтобы он написал нам, правда ли, что Россия — это рабочие и крестьяне. Я же, в свою очередь, напечатаю открытое письмо в моем журнале. Если возможно установить контакт — хорошо, а нет — всё останется на своих местах.
Сухофрукты и мандарины из Крыма. Непрекращающиеся звонки телефона. Из одного мешка, знаменитого мешка "литературной картошки", он достал книгу и предложил ее мне.
— Последняя. Не была допущена к продаже, так как начальство государственных книжных магазинов нашло, что она слишком революционная. У меня есть целый запас для друзей.