Я думаю свою поэтическую миссию в первом приближении Николай Клюев исполнил уже в 1919 году, когда вышел его "Песнослов". Все скрижали народные на каменистой глыбе из олонецких лесов были выведены. Ни в какие силки: ни властей, ни записных богословов, сужающих православный мир до узкого набора догм, — поэт не попал. Его Христос — это народный Христос, это не Христос монастырей и аскетических келий, а Христос, дарящий человеку всё многообразие живой жизни, ибо всё на земле — Божье творение. Любой печной быт неотделим от высшего духовного начала, сама крестьянская изба впервые в русской поэзии по-настоящему, без намёков на пейзанство, без потворства помещичьим дворянским взглядам, воспета Николаем Клюевым. Святая Русь у Клюева одновременно и красивая Русь, и народная Русь, и жизнелюбивая Русь.
Поклонники Клюева из официальных православных кругов были явно разочарованы "Песнословом", ибо нашли там вместо смирения восхищение богатством всех проявлений, в том числе и плотских, русской народной жизни. Поэт, может быть, впервые донёс в книжную культуру народную реабилитацию торжества тела, как одного из Божьих проявлений. Поэт сам сравнивал образ своего "плотяного" Христа с бесплотным интеллигентским Христом русских символистов: "Мой Христос не похож на Христа Андрея Белого. Если для Белого Христос только монада, гиацинт, преломляющий мир и тем самым творящий его в прозрачности; только лилия, самодовлеющая в белизне... то для меня Христос — вечная, неиссякаемая удойная сила, член, рассекающий миры во влагалище, и в нашем мире прорезавшийся залупкой — вещественным солнцем, золотым семенем непрерывно оплодотворяющий корову и бабу, пихту и пчелу, мир воздушный и преисподний — огненный…"
Ещё большее недовольство звучало из коридоров новой комиссарской власти. Избяной рай был ими перечеркнут, мужицкому царству на самом деле не нашлось места в стальном будущем России. Может быть, лишь это и загубило нашу стальную советскую цивилизацию? Жертвуя мужицким царством, нельзя построить прочно никакое другое.
В любой другой стране Николай Клюев был бы давно объявлен патриархом отечественной литературы, у нас следы великой клюевщины выжигают до сих пор. К счастью, они иной раз возрождаются из пепла. Вся наша блестящая деревенская проза, с "Ладом" Василия Белова и "Последним поклоном" Виктора Астафьева, вся тихая лирика от Николая Тряпкина до Николая Рубцова — полны великой клюевщиной.
На скалистом фундаменте клюевщины стоит современная русская национальная культура. Клюевщина "Песнослова" — это ещё завоевательная клюевщина, с надеждой на победу. Не страшны даже погружения в бездны преисподней, и оттуда вынесет его стих, как Божие творение. Недаром его относили к "редчайшему в мировой культуре разряду подлинных мистиков, сумевших воплотить свой сверхчувственный опыт в людской речи…" Думаю, что и Юрий Кузнецов погружался в свои бездны, вооруженный опытом Клюева.
Но вот надежды рухнули, поэт отчётливо с пророческим пониманием видит кружение не только избяного Рая, но всего крестьянского мира, а с ним и русского национального мира. И уже пишутся не скрижали народных потаённых откровений, пишется плач по уходящей мужицкой Руси. Вот так и появились его "Погорельщина" и "Песнь о великой матери". Не надо воспринимать поэта как сумрачного мракобеса, отталкивающего от себя цивилизацию. Блестящий знаток мировой культуры, он и в нашествии машин не видит ничего опасного, если эти машины служат душе человека, служат земле, на которой человек живёт. Он уверен, что "только в союзе с землей благословенное железо перестанет быть демоном, становясь слугой и страдающим братом человека…" Он искренне сожалеет о разрыве с режимом, о своей ненужности советской власти. Когда его, как и нас в годы перестройки, занавесили от всего мира злостной клеветой и доносами, Николай Клюев пишет Сергею Есенину: "…порывая с нами, Советская власть порывает с самым нежным, с самым глубоким в народе". Задуматься бы об этом и нынешним властям. И как ответ всей пишущей о нём бесовщине: "Если средиземные арфы живут в веках, если песни бедной, занесённой снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то почему ж русский берестяной Сирин должен быть ощипан и казнён за свои многопёстрые колдовские свирели — только потому, что серые, с не воспитанным для музыки слухом, обмолвятся люди, второпях и опрометчиво утверждая, что товарищ маузер сладкоречивее хоровода муз?"
В своей незаконченной большой поэме "Песнь о великой матери" Николай Клюев обобщает свой духовный опыт, пишет своё житие, как всегда прослаивая реальные факты из жизни и подробности быта религиозным и мистическим мироощущением. Это и песнь своему любимому олонецкому Северу, русскому Поморью. Это и реальные встречи с современниками и мистические встречи со святыми. Это и поклон последней Руси. К концу поэмы всё более нарастает тема гибели и обреченности народного уклада, несоединимости его с железной поступью того, что сегодня мы именуем глобализмом.