И с тех пор, живя вот в этой будке, вот эта девочка (показывает статью и фото из газеты), которая носила мальчишечью одежду от брата – пальто, шапку, валенки мы посменно надевали – всё время бегала на станцию в магазин, на рынок, в школу и неотрывно смотрела за рельсами.
У станции была барская дача – графа Рождественского, он уже не жил, был за рубежом, а родственники и челядь его там жили, а наёмные люди обслуживали. Я туда носила козье парное молоко и тёплые яички в шапке, чтобы не остыли. Барские запросы.
Каждый раз иду на станцию и проверяю два рельса, иду обратно – проверяю другие два рельса, но иду навстречу, чтоб не попасть самой под поезд. И так два года я ходила, неотрывно следя за рельсами.
Это было в 1941 году, март, стояли морозы. 19 марта в субботу мы с мамой пошли на рынок. Мама идёт медленно, а мне надо вперёд, вот я и ушла вперёд метров на 200 или больше. Лопнувший рельс вижу, поезд вижу и мама далеко. Я побежала вперёд, навстречу поезду, успела его остановить, он не наехал на лопнувший рельс. Тут и мама подбежала: «ох, ах», вызвали бригаду, наложили накладку, поезд на тихой скорости пропустили, а потом рельс заменили. Но всё это приписали маме – мать-железнодорожница нашла и девчонку подсунула. И нет мне ничего. Но фактически я же остановила! Мама за мной бежала, давала сигнал остановки, но она не знала, почему я машу, она давала сигнал, чтобы меня не задавило.
Да, для меня это была большая печаль, несправедливость! Я, как конь, встала и не могу понять, почему так со мной поступили. На следующий день, в воскресенье к вечеру, я отправилась в Софрино. От Софрино узкоколейка идёт на Красноармейск, там фабрика – Крафт называлась. А в Красноармейске была больница, где лежал мой брат. Я вечерним поездом, с оказией, передавала туда гостинец брату, сама-то не ехала, всего туда один поезд вечером и утром - челноком. Передала с кем-то и в половине шестого возвращаюсь из Софрино. Иду. А там насыпь с двух сторон, когда путь прокладывали, отсыпали грунт и на этой насыпи выросли сосны, которые своей кроной создали как бы туннель. Это я сейчас могу понять, а когда я шла, вижу – лопнул рельс, и на нём трещина буквой «У». На морозе она проявляется инеем. Поезд идёт оттуда, на конец наступит, всё звено рельса поднимется, а дальше пойдёт спираль. Я понимаю: кусок рельса больше 30 см на проволочке висит и никого нет, и пригородный поезд идёт из Загорска. А в Загорске был рынок, базар, по выходным люди туда съезжались и под вечер возвращались. У пригородного поезда двери тогда не так открывались, как сейчас, а вразмашку, и люди висели на поручнях - так много было народу.
Я бегу навстречу поезду, а до дому ещё 1,5 км. Самой-то мне страшно, но всё равно я бегу навстречу поезду, чтобы остановить, и на ходу срываю шапку, вот эту шапку, именно вот эту, а она завязалась узлом, не могу развязать, я начинаю обрывать её, машу этой шапкой и бегу навстречу. А поезд мчит на меня во весь опор. Я вижу, он на меня уже наезжает, я выпрыгнула из колеи и сжалась в комочек и только жду, сейчас на меня вагоны будут падать, скорее бы! От страха мне хотелось, чтобы уж скорее порешилось.
И вдруг машинист заметил меня буквально в последний момент. Он пишет в газете: «В 60 метрах опознал, что это ребёнок, думал собачка прыгает» - я же маленькая была. И тут он затормозил, искры полетели, колодки отваливаться стали от резкого торможения, люди посыпались. И поезд, почти наехав на этот рельс, остановился.
На моё счастье в кабине ехало всё руководство Ярославской железной дороги, начальники, в белых кителях. Все из кабины вылезли вот так, выскочили, хватают меня, думают, что меня сшибло, они ещё не поняли: то ли я сама выпрыгнула, то ли меня стукнуло волной. Меня машинист взял на руки, а у меня шок, ничего не могу говорить, показываю пальчиком вот туда и: «ре… ре… ре..!» и плачу. Он понял: «Рельс!». И когда дошли до стыка, всё поняли. Люди, увидев, какой они избежали страсти, их было человек 200 на междупутье, меня затискали, они меня из рук в руки передают, целуют - но мне же не до поцелуев.
Мама увидела, что поезд встал, народ на междупутье и подумала, что меня задавило. Она бежит, кричит: «Отдайте мне её живую или мёртвую!».
Это провиденье божье, что я на следующий день после несправедливости оказалась тет-а-тет с начальством. Вот уже деваться некуда, зафиксировали на меня.
После этого стали комиссии домой приходить, стали подарки приносить. Подарили детскую библиотеку, подарили кожаный портфель (я в первый класс ходила - тогда с 8 лет ходили в школу). Двести тетрадей мне подарили, набор всяких школьных принадлежностей, потом привезли несколько коробок, одна на одну, гостинцев. Представили меня в ЦК профсоюза работников железнодорожного транспорта к поощрению, приехала их представительница, и такие были ею сказаны слова: «Да за такой поступок к ордену представлять надо. Но у тебя ещё грудка-то не выросла, где носить орден, но мы к этому вопросу ещё вернёмся». Но, чтобы после войны «к этому вопросу вернуться», надо было самим с той войны вернуться!
Сразу поставили спектакль в Центральном доме детей железнодорожников. Вот письмо от 25 марта 1941 г. «Здравствуй, Нина! Центральный дом детей железнодорожников приглашает тебя, твою маму и брата Юру в гости 26 марта на спектакль кукол «Путешествие в странные страны»– там героями были Нина и Юра.
Кроме того, в ЦПКиО им. Горького дали представление, на которое мы получили приглашение с большой задержкой. Мы растерялись, одеться не во что, и как были в школьном, так с мамой и поехали. А там толпа, не пробраться, но мы всё-таки как-то пробились. Для нас на сцену поставили стол, на него стул, Юру на стол, меня на стул, т.к. было много народа, и с такой «пирамиды» мы рассказали о случившемся.
И, конечно, в газетах было несколько публикаций (показывает публикации). Возможно, И.В. Сталин узнал об этом из газет. Попросил привезти меня с мамой в Кремль на встречу. Мамин начальник имел свои виды на маму, и под предлогом её незаменимости на службе ответил, что выполнить просьбу без ущерба для безопасности железной дороги, невозможно (Вот так «диктатор Сталин»!.. Железнодорожник, не задумываясь, поставил свой служебный долг выше по-человечески понятного желания уступить просьбе вождя. Святой вождь, святые граждане святого государства. (Прим. ред.)). Тогда Сталин попросил соединить его со мной по телефону. Через рабочих по цепочке передали, что мне надо придти на станцию Софрино к такому-то часу. Я пришла, мне передали телефонную трубку через окошко кассы.
Я услышала голос Сталина с характерным акцентом. Он задал несколько вопросов, я рассказала ему, как всё произошло. Помню его пожелание мне отличной учёбы, здоровья и «слушайся маму» - о маме потому, что она воспитывала нас одна.
Мне дали путёвку в «Артек», с 5 июня по 14 июля 1941 г, я была счастлива, но побыла там всего 2 недели.
Когда ехали в лагерь, я на пересыльном пункте заболела, у меня температура, я отстала от своих сверстников, лежу в изоляторе. В изоляторе меня навещает Светлана Иосифовна с подругой Наташей, не знаю её фамилии до сих пор. Дочка Сталина Светлана не хотела в «Артек», ей надоело каждый год ездить, она в том году, по-моему, 11-й класс кончила, но поехала в «Артек» только из-за того, чтобы увидеть меня. Она меня в изоляторе нашла: «Ну что ты лежишь!» - и решили мне термометр поставить пониже, чтобы меня отправили с их отрядом. Так и сделали. Они мне принесли кулёк большой, из газеты, а в нём разные фигурки чёрные, шоколадные. Я не знала, что такое шоколад, приняла их за зверюшек-игрушек. У меня высокая температура, и весь шоколад оказался на простыне, на пододеяльнике - расплавился. Я сама стала как шоколадная фигурка, и когда утром пришли термометр ставить - ухохотались, не думали, что шоколад мне незнаком. Они меня мыть, а постель не спрячешь!
Ей разрешили меня забрать в «Артек», она же и вывезла меня из «Артека». «Артек» начали бомбить раньше, чем была объявлена война. С 19 июня немец нещадно бомбил Черноморское побережье. И всё местное мужское население сразу пошло на фронт. У нас один мальчик сломал ногу, к нам из Алупки шёл катер с врачами. Налетел немецкий самолёт, стал бомбить, с катера махали белым халатом. В результате бомбёжки в катер было прямое попадание, и только один хирург выплыл с повреждённой рукой. Он приплыл в лагерь и потерял сознание. Только успел сказать: «Это война».