В результате получилось невыносимое положение, и мы должны совершенно откровенно и прямо сказать, что наша симфоническая музыка зашла в тупик. В Советской стране не может быть искусства, оторванного от народа, а наше симфоническое творчество оторвано от народа.
Кстати о критиках. Критика пишет: вот, скажем, 9-я симфония Шостаковича: здесь выражаются такие-то чувства, такие-то мысли. Критика сейчас превратилась из критики в переводчика: этот «китайский» язык нужно перевести на русский язык, и этим делом занимается критика.
Без переводчика вы ничего не поймете. Я вспоминаю (кажется, в 1931 году) был такой эстрадный номер. Выходил на сцену человек, он сам себя объявляя и сам играл. Он объявлял: «Исторический материализм», музыка Давиденко», - садился и начинал бить кулаками по роялю и так и этак, кончал номер и уходил. Этот номер пользовался большим успехом, гораздо большим, чем сочинения самого Давиденко.
Недавно мне один писатель сказал: «Знаете, у нас есть такая советская музыка, которую можно слушать только под хлороформом».
Было решение по литературе, а потом была опубликована очень большая статья в газете «Культура и жизнь» о партийности в литературе. Я считаю, что нам давным-давно стоило поставить вопрос о партийности в музыке. Неверно, что это к музыке не относится. Вот здесь Андрей Александрович спросил: что, после статьи «Сумбур вместо музыки», эти уродливые направления в музыке изменились или нет: Имела ли эта статья какое-то воздействие или нет?
Я могу заявить совершенно определенно: если они, эти направления, изменились, то на «китайском» языке. На нашем русском языке они никак не изменились.
У нас есть достижения в других областях, в частности, есть достижения в области песни, хотя, правда, и здесь есть очень много плохого. И не случайно, конечно, что музыка Богословского к картине «Большая жизнь» была осуждена.
Должен сказать, что и в этом отношении воздействие в общем малое, но все-таки сейчас есть возможность говорить везде и называть мещанскую музыку мещанской. Появилась эта возможность. Но наши композиторы, в особенности симфонические композиторы, которые пишут симфонии и этот сумбур, совершенно отгородились от народной песни железным или даже стальным заслоном.
Голос. Вы плохо знаете.
Захаров. Нет, я хорошо знаю, я знаю лучше, чем вы. Эти композиторы отгородились от народной песни не случайно, а принципиально, ибо песня – это есть музыка, так сказать, для «черни». Об этом им нельзя сказать вслух, но это, с их точки зрения, так. Поэтому они считают, что использовать песню в их творчестве - значит деквалифицироваться, спуститься вниз. Вот что значит с точки зрения такого композитора народная песня. По-моему, наоборот, этим композиторам нужно было бы дотянуться до народной песни. Композиторы убеждены, что они понимают русскую народную песню или имеют правильное представление о ней, а я должен сказать, что они не знают и не хотят знать народную песню. В лучшем случае эти композиторы знают нотные знаки, обозначающие только мелодию песни. Кстати, иногда песня записывается не очень хорошим собирателем песен, и это не есть знакомство с песней. С песней нужно знакомиться таким образом, чтобы знать, как ее поет народ, надо прочитать много книг, нужно знать, когда люди ее сочинили, кто сочинил, какие чувства вкладывались в песню и так далее. Если бы эти наши композиторы снизошли, спустились с Олимпа на грешную землю, если бы ставили вопрос так: что же я, композитор, должен дать сейчас стране, когда идет борьба за пятилетку? Чем я могу помочь в этой пятилетке? Тогда было бы другое дело. Я должен сказать, что в Ленинграде во время блокады, когда люди умирали на заводах, около станков, эти люди просили завести им пластинки с народными песнями, а не с 7-й симфонией Шостаковича.
Я прошу извинения за это резкое выступление, но дело в том, что так прямо по этим вопросам выступать в любой другой организации до сих пор было невозможно и нельзя было сказать прямо о том, что вот у нас существует большая беда, что наша симфоническая музыка зашла в тупик. Об этом нельзя было говорить, это явилось бы «посягательством» на музыкальную культуру. Необходимо сделать крутой поворот.
1т. Храпченко - председатель Комитета по делам искусств.
ЛИШЁН ПРАВА ПОЛЬЗОВАНИЯ БИБЛИОТЕКОЙ
Понимаю, что по сравнению с теми проблемами, которые освещает пресса (в частности, ваша газета), моя горечь – сущая мелочь. И всё-таки я выскажу её, ибо она, как мне кажется, дополняет наши представления о демократическом режиме, если сравнить его с прошлым, так называемым тоталитарным.
Чтобы понять моё возмущение фактом отказа мне в пользовании библиотекой, я должен рассказать историю пользования библиотекой в «тоталитарное время».
Помню себя школьником-третьеклашкой. Мы только что научились примерно читать, и нам разрешили записаться в школьную (детскую) библиотеку. Это были годы войны. Многоэтажные школы были отданы под госпитали; действующие школы располагались в маленьких полуотапливаемых строениях. Преподавательский состав был перегружен, так как мужчины-учителя сражались на фронте, учителя-женщины были заняты в военной промышленности; вся нагрузка пришлась на пожилых и даже престарелых педагогов. Занятия проходили в две, а иногда и в три смены. И тем не менее после проведённых уроков учителя приходили в класс, выделенный под библиотеку, и дополнительно работали в качестве библиотекарей (догадываюсь, что у них была установлена какая-то очерёдность).
Вот в такой класс со стеллажами книг я пришёл записываться в библиотеку. Учителя в основном знали нас, если, случалось, забывали – спрашивали имя, фамилию и класс (3а, 3б).
Учительница-библиотекарь предлагала нам на выбор одну из трёх-четырёх книжек. Выбранную нами отмечала у себя в тетрадке, видимо, на отдельно выделенном листке для конкретного ученика.
Никаких росписей, полное доверие. Помню первое наставление: загибать листы в книге нельзя, обращаться с ней бережно. Мы говорили спасибо, до свидания и всё!
Приносили, сдавали, брали новые, учительница отмечала в своей тетрадке, иногда хвалила за то, что не задерживали книги, так как надо, чтобы они попадали и к другим.
Не менее интересна и запись в городскую библиотеку, когда я стал старшеклассником, вернее – среднеклассником: перешёл из шестого в седьмой.
Запись прошла просто, кроме фамилии и имени спросили, учеником какой школы являюсь и в каком классе учусь. (Кажется, те ребята, кто не был школьником, что составляло величайшее исключение, называли свой адрес).
И опять же всё записали с моих слов. Но здесь уже сказывалась «тоталитарная система» – меня заставляли расписываться за выданные мне книги.
А ещё я помню (вскоре после смерти И.В. Сталина) свою службу на отдельной радиолокационной точке, в нескольких километрах от села Великокняжеское (под Невиномысском). Радар, казарма на 30-40 человек и финский домик для офицеров, библиотеки нет, в Ленинской комнате, понятно, литература не для чтения.