Великолепная вещь словарь Даля, но Обманутый и его поворачивает к нам лишь той стороной, какая ему сейчас выгодна. А в нём, конечно же, приведены и другие, всем известные слова, оказавшиеся во времени более устойчивыми и более распространенными, привычными нам: благодушие - “самоуспокоенность, добродушное попустительство”; благодушествовать - “наслаждаться физическим и нравственным спокойствием”. Разумеется, именно это, более современное, нынешнее значение и имел в виду Сталин в своем высказывании.
Между прочим, тут Солженицын изменяет своему обыкновению - не берет цитату в кавычки и не указывает, где именно, когда это высказывание было сделано, в какой книге напечатано. Случайность? Отнюдь! Если бы он и здесь позаботился об источнике, то ему пришлось бы указать: “И.В. Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза”. Ах, о войне?! - воскликнул бы читатель, и ему сразу стало бы все ясно и без контрольного обращения к Далю. Да, это было сказано в речи по радио 3 июля 1941 года, может быть, в самые страшные дни войны: “Что требуется для того, чтобы ликвидировать опасность, нависшую над нашей Родиной, и какие меры надо принять, чтобы разгромить врага?
Прежде всего, необходимо, чтобы наши люди, советские люди, поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране, и отрешились от благодушия, от беспечности, от настроений мирного строительства, вполне понятных в довоенное время, но пагубных в настоящее, когда война коренным образом изменила положение”.
Если и теперь Солженицын не захочет признать, что совершил очередное цитатное жульничество, то ему придется проглотить другое: грузин Джугашвили, политик, знал неродной ему русский язык несколько лучше, чем знает его некий писатель, Нобелевский лауреат, то и дело бьющий себя в грудь кулаком: “Я русский! Я из перерусских русский!!”
Кто там ещё остался из видных марксистов? Ну, конечно же, Энгельс! В попугайской картотечке на него читаем нечто весьма саркастическое: “Энгельс доследовал, что не с зарождения нравственной идеи начался человек и не с мышления - а со случайного и бессмысленного труда: обезьяна взяла в руки камень - и оттуда все пошло”.
Понимает ли оратор сам, что тут говорит? Из приведенных слов видно, по крайней мере, одно: он убежден, что человек начался либо с мышления, либо с нравственной идеи, но с чего именно - пока точно не установил. Что же касается того, почему мышление или та самая “нравственная идея” стали достоянием только человека, а не озарили до сих пор, допустим, моську, лающую на слона, - эта проблема нашего автора не интересует.
И тем не менее мы думаем, он в какой-то мере понимает, что говорит. Уверенности в этом нам придают слова как раз Энгельса, который в известной работе “Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека” еще в 1876 году писал о Солженицыне следующее: “Птицы являются единственными животными, которые могут научиться говорить, и птица с наиболее отвратительным голосом, попугай, говорит всего лучше. И пусть не возражают, что попугай не понимает того, что говорит. Конечно, он будет целыми часами без умолку повторять весь свой запас слов из одной лишь любви к процессу говорения и к общению с людьми. Но в пределах своего круга представлений он может научиться также и понимать то, что он говорит... Он умеет так же правильно применять свои бранные слова, как берлинская торговка зеленью. Точно так же обстоит дело и при выклянчивании лакомств”. Да, в пределах своего круга представлений Солженицын почти всегда понимает то, что говорит. Особенно при выклянчивании лакомств, вроде Нобелевской премии.
Не ограничиваясь, так сказать, философской, теоретической умственной борьбой против Маркса, Энгельса, Ленина, Александр Исаевич еще и пытается дискредитировать их в чисто человеческом плане. Так, о Марксе в одном месте презрительно пишет: “Он отроду не брал в руки кирки, до веку не катал и тачки, уголька не добывал, лесу не валил, не знаем, как колол дрова...” Много ли Солженицын сам махал киркой да катал тачку, сколько он добыл уголька да повалил лесу, это мы в свое время еще исследуем, что же до Маркса, то, действительно, он не брал в руки кирку, как не брал её Аристотель, не катал тачку, как не катал её и Коперник, не добывал угля, как не добывал его и Ньютон, не валил лес, как не валил его и Менделеев, может быть, даже и дрова не колол, как не колол их, может быть, и Эйнштейн. Просто у этих людей были другие способности, другое жизненное назначение, призвание, что они и доказали всей своей жизнью, всеми трудами, явившимися вкладом в мировую культуру. Конечно, это удел далеко не всякого. Как говорится, и медведь костоправ, да самоучка. В частности, вопрос о жизненном призвании Солженицына, на наш взгляд, все еще остается открытым, есть и такая точка зрения, что он больше принес бы пользы человечеству в качестве не философа, не писателя, а, может быть, шарманщика с попугаем. Как, впрочем, и некоторые его последователи в борьбе против марксизма - Ю. Афанасьев, Д. Волкогонов, А. Собчак и другие светочи “перестройки”. Над этим соображением, право же, стоит подумать редакторам всех газет, печатающих гороскопы.
В.С. БУШИН, №8, 1997 г.
* На самом деле Е.И. Дивнич никакого отношения к богословию не имел. Он остался известен главным образом как руководитель пресловутой антисоветской организации НТС (Народно-трудовой союз). – (Прим. ред.)
ВКРАТЦЕ О ГЕНЕТИКЕ
Какова суть идейной борьбы между генетикой и тем направлением в биологии, которое связано с именами И.В. Мичурина и Т.Д. Лысенко? Суть разногласий - в вопросе о природе наследственности.
В генетике считается, что свойство и процесс передачи наследственности в организме локализованы в особых внутриклеточных структурах - хромосомах и особом веществе - дезоксирибонуклеиновой кислоте (ДНК). Процесс этот - сохранения и передачи наследственной информации, закрепления новой наследственности - изображается как крайне консервативный и мало доступный внешним воздействиям. Дело доходило иногда едва ли не до прямого отрицания участия ДНК в общем обмене веществ в организме. Ну, а можно ли все-таки как-то “достать” наследственные структуры? Отвечают, - можно. Например, при помощи радиации или химических агентов. Происходят в этих структурах и спонтанные эпизодические изменения - мутации. Они носят чисто случайный характер. Дальше все решает естественный отбор. Если мутация удачная, особь выживает и передает полученное случайное изменение обычным половым путем по наследству. Если мутация неудачная - особь гибнет, и на этом все заканчивается.
Противоположное течение правильнее называть ламаркианством, или ламаркизмом, потому что истоки его восходят к великому французскому естествоиспытателю конца XVIII - начала XIX в. Жану-Батисту Ламарку. Ламаркианцы придерживаются той точки зрения, что носителем и субъектом процесса передачи наследственности, а также процесса приобретения новых наследственных изменений является организм в целом. Появление новых наследуемых изменений не случайно, оно определяется жизненным опытом индивида, который активно и целенаправленно приспосабливается к окружающей среде, к конкретным внешним условиям своего существования. В ходе этого активного и целенаправленного приспособления организм меняется, и эти изменения - благоприобретенные признаки, как их стали называть, - могут, а при достаточной их интенсивности и должны наследоваться потомством.
Генетика же наследование благоприобретенных признаков категорически отвергает.
Чтобы понять, почему противоборство между двумя этими течениями длится почти целое столетие и достигло такого накала, надо посмотреть, как обе концепции выглядят применительно к человеку.
В случае с человеком отрицать наследование благоприобретенного индивидами опыта не представляется возможным, так как это значило бы отрицать попросту весь исторический прогресс. Но генетики продолжают цепляться за свои догмы относительно консерватизма аппарата наследственности и говорят, что биологическое наследование идет, мол, своим чередом, а передача социальной информации никакого касательства к биологии человека не имеет, социальная наследственность, социальный опыт передается через систему внешних институтов: через государственные структуры, научные и культурные учреждения и т.д.