Вот в чём, на мой взгляд, отличие нынешних выборов от всех предыдущих. И на предыдущих выборах тоже было предостаточно фактов использования единоросами административного ресурса. Но тогда, даже если единоросов явно ловили за руку, то они всегда могли отбрехаться - мол, это только единичные случаи, отдельные ретивые исполнители на местах перестарались, а в целом эти отдельные случаи на результат не влияют. Здесь же каждый такой случай, будь то длинноязыкие сити-менеджеры, суровые челябинцы, порядочные попы или вот такие экскурсии - это проявления системы. Что даёт основание заранее признать выборы нелегитимными.
Слабое место у организаторов этой экскурсии в Питер и подобной же нашистской экскурсии в Москву. Они-то съездят на свои экскурсии и уедут: кто в тот же день, а кто через день. А их “ОО” останутся без защиты…
kcooss
ПОЛИТИКА
НАРОДНЫЕ ЗАСЕДАТЕЛИ
Должен сказать, что Назаров тоже отчасти прав, в 80-х годах в тех нескольких гражданских делах, в которых я участвовал, народных заседателей иначе, как кивалами, назвать было трудно.
Но тут вина не столько власти, сколько самого народа.
Дело в том, что любителей общественной работы в коллективах немного, массы стараются этой работы избежать. Поэтому всех толковых, добросовестных, кто эту работу тянет, коллективы старались выбрать на полезные для данного коллектива должности – в органы Советской власти, в партком или профком. Что такое суд, в СССР мало кто знал еще и потому, что чуть ли не все гражданские дела, которые сегодня решаются судами, раньше до суда не доводились, потому что решались именно органами партийной или Советской власти.
Думаю, что 95% граждан СССР за всю свою жизнь никогда не переступали порога суда ни в каком качестве. И когда выдвигали кандидатуры народных заседателей, думаю, основная масса не совсем осознавала, кого они выдвигают и куда их выдвигают. По опыту своего цеха помню, что выдвигали «хороших людей», но таких, которых на другую общественную работу не приспособишь. Потом, кстати, никого и не интересовало, чем они занимаются, когда их освобождают для работы в суде, поскольку к коллективу их дела не имели отношения. Думаю, что вот такое наплевательское отношение людей, думающих - «авось как-нибудь суда в своей жизни избежим», и давало такой большой процент кивал в народных заседателях.
Курочкин о них пишет так.
«Заседатели наделены всеми правами судьи, но пользуются ими с большой неохотой и почти не несут никакой ответственности. Во всем и всегда виноват судья, даже если он никакого отношения к делу не имеет.
Всего у меня по району шестьдесят заседателей. И только на десяток из них можно рассчитывать как на судей».
Тут надо остановиться на двух вопросах. Во-первых, Советская власть, как видите, на одного профессионального судью выдвигала 60 человек судей из народа. Уверен, что таким количеством предполагалось сделать суд народным. На самом деле судьи использовали это количество заседателей вопреки замыслу Советской власти и выбирали себе из этой массы только покорных заседателей. То же делал и Курочкин.
Во-вторых, Курочкин был единственным профессиональным судьёй на весь районный суд. И помянутые им десять заседателей, когда он был в отпуске или на учебе, рассматривали дела самостоятельно под председательством кого-либо из народных заседателей. Они были теми, на кого Курочкин оставлял суд в свое отсутствие, хотя он, как председатель суда, нес за их решения и приговоры ответственность. Это к тому, насколько при Сталине суды были действительно народными.
С остальными, уверяет Курочкин, все было просто.
«Остальные в полном смысле слова — заседатели. Они заседают, да и только. В суде сидят строгие, с вытянутыми лицами, словно перед фотографом. Так они способны просидеть пять часов подряд, не моргнув глазом и не сказав ни одного слова.
Разобрав дело и удалившись в комнату тайного совещания, спрашиваю:
— Ваше мнение, товарищи судьи?
Они молчат, улыбаются, словно бы мой вопрос никакого отношения к ним не имеет. Начинаешь им разъяснять, что они — такие же судьи, как и я, и их голос равноценен голосу председательствующего. Они внимательно слушают, поддакивают, согласно кивают головами. Убедившись, что наконец-то они поняли свои права, опять задаю тот же вопрос. Они переглядываются, пожимают плечами и заявляют в один голос:
— Как вы рассудите, гражданин судья, так пусть и будет. Только не очень уж строго.
Эта тупая покорность поначалу меня возмущала и коробила, но вскоре я к ней привык. Сочиняю приговор, и заседатели, не читая, охотно подписываются под ним.
Такова основная масса заседателей».
Уверен, что и с этой массой вопрос был не простой, если народные заседатели понимали, в чем суть дела – если дело было простым для понимания.
Вот мой случай. В 1966 году, аккурат после Указа об усилении борьбы с хулиганством, наша уличная компания попала в неприятности, и двоих моих приятелей судили, а я попал в свидетели. Закончилось слушание дела, и суд удалился на совещание. Судебный зал был в торце корпуса суда, окна были с трех сторон. Один угол зала был отгорожен под комнату совещаний. Мы со старшим братом одного из подсудимых без задней мыслей подошли к окну у двери комнаты совещаний и оказались в метре от неё. Сначала ничего не слышали, но потом в комнате начался разговор на повышенных тонах. Сначала кричал судья, что партия и правительство дали указание подавить хулиганство и суд обязан хотя бы на первых порах (мне эта первая пора почему-то особенно врезалась в память) жестоко расправляться с хулиганьем. В ответ кричали заседатели, что они не будут ломать жизнь мальчишкам. В результате мои приятели получили условные сроки, хотя прокурор просил реальные.
А вот Курочкин рассказывает о заседателях, которые им описаны как покорные.
«На скамье подсудимых — семнадцатилетняя девушка с милым грустным лицом и яркими, как вечернее солнце, волосами. Свет её волос, кажется, течёт по фигуре чистыми переливчатыми струями. Ее можно было бы назвать прелестной, если бы не большие красные руки, которые она старательно прячет за спину, и недевичьи ноги в грубых кирзовых сапогах. Она преступница: работая почтальоном, присвоила пособие в пятьдесят рублей, которое получала старушка-колхозница за пропавшего без вести на фронте сына. Ей грозит семь лет исправительно-трудовых лагерей.
На соседней скамье сидят: ее мать, вялая безликая женщина, а дальше рядком расселись, как цыплята, братья и сестры подсудимой, такие же ярковолосые, босоногие, беззаботно веселые, словно явились не на суд, а в кукольный театр. На краешке скамейки примостилась обиженная старушка. Она сегодня выступает как свидетель и потерпевшая. Но эта роль ей явно не по душе, да и пришла она сюда по строгому требованию прокурора. Чтобы как-то разжалобить судей, старушка хнычет и трет глаза какой-то черной тряпкой.
После судебного следствия, которое устанавливает, что подсудимая на присвоенные деньги купила чулки, стеклянные бусы, губную помаду и крошечный флакончик духов, прокурор кратко и логично излагает социальную сущность преступления, его вред и пагубные последствия, а потом просит суд с учетом смягчающих обстоятельств, как-то: глупость и вопиющая бедность подсудимой, определить ей полтора года лишения свободы. Мать мешком валится на пол, протягивает руки и голосит, как на похоронах: «Пощадите ее, гражданин судья! Одна она у нас корми-и-и-лица!» Ее дружным хором поддерживают ребятишки.
Старушка тоже плачет и причитает: «Простите ее. Уж бог с ними, с деньгами-то. Не нужны они мне. Не по своей воле взяла. Нужда заставила. Уж больно они бедные-то. Уж так бедны, и словом не сказать».