«Нынешней весной во многих колхозах не хватило семенного картофеля. Райком собрал председателей и предложил им взять картофель на посадку у колхозников. Распоряжение было нелепым. У колхозников нечем было засаживать собственные огороды».
Как это – «нелепым»? Положим, что сам Курочкин согласен был весь год не картошку жарить, а что-нибудь сосать, но райком-то обязан был заботиться о том, чем будут зимой питаться городские жители!
Курочкин так описывает кураж Головы по поводу этого предложения райкома.
«Но никто из председателей, кроме Головы, не возразил. Илья Антонович вспыхнул и грубо выкрикнул:
— Как это взять?
— Ну, это всё равно, что позаимствовать, — разъяснил секретарь райкома. Голова встал и озоровато скосил свои рачьи глаза.
— Значит, мешок на плечо и пошел по миру трижды орденоносец Илья Голова. Тетушка, дай Христа ради десяток-другой картофелин. А тетушка мне: «Милай, нетути у меня картошечки-то. Прошлой осенью мне колхоз ничегошеньки на трудодень не дал».
Разыграв комическую сценку, Илья Антонович решительно заявил, что он против такой антигосударственной практики. Его дружно поддержали председатели, и затея райкома была с треском провалена.
Как ни был райком добродушно-снисходительно настроен к Голове, но этого простить не смог. Затаив обиду, он теперь ждал случая с ним рассчитаться».
Заметим, что председатели колхозов считали предложение райкома дельным и исполнимым. Ведь если не посадить картофель, то получится, что поля год простоят пустыми, а они, председатели, будут не руководителями, а паразитами в своих хозяйствах. И то, что они поддержали Голову, это выдумки Курочкина.
Теперь о ёрничаньи Головы. Для дурака его выходка смешна, а для ответственного человека – противна. Во-первых, картофель, собираемый колхозниками с приусадебных участков (о котором и говорил райком), это совсем не тот картофель, который шел на трудодни (если колхозники вообще брали на трудодни картофель, а не деньги). Во-вторых, если «тетушка» не получила картофель на трудодни, то виноват Голова, который не обеспечил его выращивание в достаточном количестве. То есть уже только поэтому, по описанию Курочкина, получается, что Голова был совершенно безответственный дурак!
Но тут еще моменты. В голодные годы главной ценностью является хлеб. С другой стороны, к тому моменту уже было лет сто известно любому крестьянину, что если использовать землю для конечного производства спирта, то выгоднее выращивать картофель, поскольку с гектара под картофелем получается крахмала (а потом спирта) вдвое больше, чем с гектара ржи. И если Голова варил самогон из ржи, а не пустил эту рожь на трудодни колхозникам для их питания, то понимающим людям это показывало, что не только картофелем, но и хлебом колхозники колхоза Головы были обеспечены достаточно. Посему отказ Головы собирать картофель для посадки был наглым саботажем.
Курочкин признаётся, что любил Голову, в том числе и за то, что тот брал его с собой на охоту (на которую, по описанию Курочкина, Голова в еще разоренной войной стране ходил ежедневно). Но эта любовь судьи к подсудимому совершенно не означает, что все народные заседатели были в восхищении от такого бездельного придурка.
Мой отец пришел с войны тоже с тремя орденами и четырьмя ранениями, мой дядя пришел с тремя орденами и еще с медалью «За отвагу», но их нельзя было убедить надеть ордена хотя бы к празднику, а работали они от зари до зари. Мой отец, сколько я его помню, в отпуск ни разу не ходил – брал компенсацию. И если бы они были заседателями по этому делу, то наглец Голова получил бы максимум того наказания, что требует закон.
Мало этого, мои наблюдения показывают, что люди от начальства многое могут стерпеть, но они очень не любят, когда начальство само создает себе привилегии. И когда люди утром идут на работу, а Голова берет ружье и с судьей идет на охоту, то эта привилегия Головы добрых чувств у большинства населения не вызывала, можете мне поверить.
Но, как сказано выше, Курочкин Голову любил и хотел спасти от наказания.
Это получилось, но, повторю, скорее всего, вне участия Курочкина. Это уж потом он придумал версию про строптивых заседателей и свою сообразительность.
Но сначала о взаимоотношении судьи с властью.
«Теперь ему крышка, — снова подумал я, и сердце сжалось. — Неужели райком с такой легкостью разрешил прокурору завести уголовное дело на председателя колхоза, коммуниста?! Обычно он такую санкцию дает с большой неохотой».
Я снял трубку и позвонил председателю райисполкома.
Сергей Яковлевич вздохнул и сказал:
— Я тут — пас. У райкома с ним особые счеты.
Позвонил секретарю райкома и спросил их окончательное мнение по этому делу. Кондаков ответил мне так:
— А почему вы, товарищ Бузыкин, нас спрашиваете? Вы судья, у вас законы. Как решите, так и будет. Мы своим авторитетом на суд не давили и не собираемся давить.
Я хорошо понял Кондакова: «Сажай, и никаких гвоздей»».
Заметьте, ни одна власть судье и слова не сказала! Это он сам лез к ней за «ценными указаниями».
«Я объяснил Голове, что нужно срочно предпринять. В первую очередь, не хныкать, немедленно ехать в город, искать адвоката. Халтун для такого дела не годится. При нем я позвонил в областную адвокатуру, и мне назвали фамилию толкового защитника.
В день суда рано утром явился адвокат и до открытия судебного заседания успел познакомиться с делом. Впрочем, дело было простое, ясное и не вызывало никакого сомнения. Адвокат разочаровался и сказал, что ему здесь делать нечего.
…Когда мы вошли в зал судебного заседания, он был полон. Еще бы. Кого судят-то? Знаменитого Илью Голову. Он стоял, вытянувшись по стойке смирно, в начищенных до солнечного блеска сапогах, в синих диагоналевых шароварах и в новой зеленой фуфайке, подпоясанный широким офицерским ремнем. Прямо на фуфайку он нацепил все свои регалии, а сбоку повесил полевую сумку. Я взглянул на Илью Антоныча и с болью подавил улыбку. Он сделал все, чтобы выглядеть солидно и внушительно.
Меня беспокоил вопрос о составе суда. В последнюю минуту прокурор может заявить мне отвод. И это не только законно, но и обоснованно. Но я уповал на строптивость своих заседателей, которые из враждебного противоречия возьмут да и отклонят ходатайство прокурора. К счастью, до этого не дошло. Когда я спросил Магунова, доверяет ли он слушать дело этому составу судей, он сразу же ответил, что не возражает.
...В прениях прокурор просил суд определить Голове год лишения свободы; адвокат, как я и ожидал, просил тоже года лишения свободы, но условно».
После голода 1947 года, по Указу от 1948 года, за самогоноварение без цели сбыта наказание усиливалось и устанавливалось от года до двух. То есть прокурор, несмотря на циничную дерзость преступления, просил для Головы наказание у нижнего предела – минимум, что мог.
«…Не успел я сказать, что подсудимый, хотя и виновен, но заслуживает снисхождения, как заседатели в один голос заявили, что никаких снисхождений ему, два года тюрьмы и баста. Они сказали то, что я хотел. Впервые в жизни я благодарил глупость и жестокость человеческую. Я подписал их приговор, но предупредил, что с ними не согласен и буду писать особое мнение. Должен сказать, что заседатели не возражали, когда я попросил их не брать осужденного под стражу до вступления приговора в законную силу.
Когда я огласил этот приговор, зал ахнул. У прокурора почему-то неестественно задергалась шея. Но он ничего не сказал, схватил портфель и стремительно вышел. Зато возмущению адвоката не было предела. Он долго доказывал в канцелярии суда секретарям, что это предел дикости и жестокости.
— Нет, вы только подумайте, — страстно говорил он, размахивая руками. — Сам прокурор просил год, а они два. О, идиоты, варвары, бессердечные!