Александр ПРОХАНОВ.
Но это не могло помешать рождению мифа. Потому что как раз после смерти человека начинается мифотворчество.
Лев ДАНИЛКИН.
Этот миф и этот культ работали в течение лет десяти — а затем сталинская киномашина стала изображать Ленина в виде странного чудака, при котором нужна некая нянька, каким был Сталин. Солнце оказалось высушено, мумифицировано, окаменело в этих истуканах, которые понаставили повсюду. Ленин сложный, его сложно понять, и массам стали показывать его "демо-версию" — такого странного чудака, учёного, при котором должен быть такой практик, как Сталин. Вряд ли Сталин сам хотел окарикатурить Ленина, но он создал условия для того, чтобы Ленина из разряда опасных оказалось можно перевести в разряд комичных. Сам Сталин, безусловно, понимал, что Ленин — недосягаемая для него величина. У меня в книге говорится про то, что не существовало никакого антагонизма между Лениным и Сталиным. Это навязанная Хрущёвым, Троцким история о том, что Ленин якобы выбрал Троцкого. Это, скорее всего, искажённая версия …
Александр ПРОХАНОВ.
Может быть, с этим и был связан этот обрыв. Во-первых, мне кажется, потому что умерли все жрецы. Ведь мифы создают в основном жрецы, оставшиеся после смерти своего божества.
Лев ДАНИЛКИН.
Нет, в случае с Лениным, на мой взгляд, это был абсолютно народный культ, культ Ленина-солнца. Ведь в конце жизни Ленин превратился из пролетарского вождя в крестьянского.
Александр ПРОХАНОВ.
Значит, умерли носители этого мифа и в среде крестьян. Хотя вам виднее. Но мне кажется, что миф Сталина, который стал создаваться самим Сталиным, а потом опровергался Хрущёвым и ещё усиливался в среде подпольщиков-выразителей этого культа, — этим культом Сталина был оборван ленинский миф.
Лев ДАНИЛКИН.
Я не думаю, что Ленин и Сталин создавали сами мифы о себе. Но ни тот, ни другой не препятствовали этому. Когда у Ленина просили назвать его именем завод или колхоз, ему это не нравилось, раздражало, но он соглашался, потому что ему нравилось, что мир меняется и что появится больше знаков того, что мир изменился. Со Сталиным, думаю, было то же самое — он знал, что так надо, и не противился.
Александр ПРОХАНОВ.
Со Сталиным было несколько иначе. Сталин понимал красоту персонификации истории, он считал себя персонификатором истории.
Лев ДАНИЛКИН.
Это, скорее, навязанное ему троцкистскими, хрущёвскими толкованиями задним числом. По крайней мере, ранний Сталин, Сталин образца середины 20-х годов и конца 20-х, не фокусировался на культе своей личности. Он три раза подавал заявление, чтобы его освободили от должности генсека. Это интересная история. По крайней мере, формально он никак не украл этот пост и не занял его через подлог или преступление. Мы можем приписывать ему всё что угодно, любую психологию, но мы не знаем — может быть, в действительности он не больно-то этого и хотел.
Александр ПРОХАНОВ.
Но потом, по-моему, довольно жёстко расправился с тем, кто хотел снять его с этой должности.
Лев ДАНИЛКИН.
Я не специалист по Сталину, но, думаю, дело не в личности. Они — Ленин, Сталин — были поставлены в такие условия, что им пришлось не разрушать государственную машину, как они планировали, а создать новую — и эта машина работала по своей логике, она молола целые сословия в пыль. Они часто не справлялись с управлением ею, но сама она не была абсурдным, нелепым механизмом. Я не верю, что все эти жертвы советской модернизации — жертвы безумия какого-то одного человека, это неуважение к этим жертвам, обессмысливание их жизней. Вместо того чтоб демонизировать Сталина, правильнее искать историческую логику, которая приводила его к таким или иным решениям.
Александр ПРОХАНОВ.
Наконец-то я увидел настоящего сталиниста. Я постоянно мечтал об этой встрече…
Лев ДАНИЛКИН.
Смешно, что я дожил до того, чтобы услышать это, хотя бы и в насмешку. Нет-нет, не всякий, кого не устраивает хрущёвская и солженицынская версия истории, сталинист. Хотя Ленин бы, наверное, да, назвал такую позицию — "а вот с одной стороны, а вот с другой" — соглашательской и оппортунистской. Нельзя быть немножко сталинистом или, там, сталинистом с девяти до шести. Когда-то придётся сделать окончательный выбор: принимаешь ты это ужасное наследство или делаешь вид, что оно не твоё, и ты к этому не имеешь отношения. Поэтому да, мне проще говорить не об истории, а о ленинском образе будущего, о его утопии в "Государстве и революции"…