Разбирательство продолжается больше часа. Покровский заявляет: “Я вас сейчас пошлю сделать анализ крови”. “Хорошо, — согласился Мережников, — но только вместе с вашим доктором”. Все-таки он на службе, а в том, что я выпил — какой криминал? Я на отдыхе и у нас не сухой закон”.
И вот доктор пишет свое заявление, Мережников — свое. Пишет, что не оказывается помощь, что это издевательство, что врач нетрезв. Процесс написания сопровождается руганью эскулапов. Бумага пишется три раза и три раза рвется. При этом в комнату заглядывают бомжи: “Доктор, ну когда вы нас примете?” А вы к этому обращайтесь, это он вас держит”, — кричит врач. И уже Константину: “Если бы тут никого не было, я бы тебя прибил, козла”. Такая вот помощь…
* * *
Все это время в 15-м корпусе той же больницы сходила с ума жена Мережникова Лена. Она приехала вначале в 134-ю поликлинику, откуда ее и направили в 1-ю Градскую. Но оказалось, что на ДТП (авариях) специализируется 15-й корпус, там она и решила ждать. Попыталась позвонить в 8-й корпус, но там ей сказали: “Нет такого!” И положили трубку.
* * *
Первой, кто помог Косте, была пожилая врач-рентгенолог. (Кстати, она же установила, что у Мережникова сотрясение мозга.) И единственная разрешила Косте воспользоваться ее телефоном. И вот он звонит в Комитет здравоохранения города Москвы (251-83-00). Кстати, это комитет занимается расследованием служебных преступлений, неэтичного поведения, недобросовестности людей в белых халатах. Как сказали там позже мне, дежурный по Комитету должен принимать заявления круглосуточно и немедленно на них реагировать.
Трубку сняла Тамара Степановна Богдан. Она обиделась, что ее разбудили и, попросив позвонить завтра, положила трубку. Костя набрал еще раз, стал объяснять: пусть врача, ведущего прием в больнице, направят на независимую экспертизу, так как он находится в пьяном состоянии. Опять короткие гудки. Костя звонит снова, и наконец, дежурная просит дать трубку Покровскому. И они в течение почти двух часов общаются по телефону, созваниваются раз десять, договариваются сделать экспертизу. Вокруг врача-невропатолога, сидящего с потухшим взором, ходят сослуживцы, убеждая, что это ему ничем не грозит.
В полпятого утра анализы взяты. За результатами предлагают прийти завтра. Появляется новый, корректный и вежливый невропатолог, тоже констатирующий у Кости сотрясение мозга.
В 6 часов Мережникову сообщают, что алкоголь в его крови найден, чему он, собственно, и не удивлен: все-таки он шел со свадьбы. Его интересует аналогичный анализ врача, ведь из-за этого весь сыр-бор. “А на каком основании мы должны его вам давать? Это делается только по официальным запросам”, — отвечают измочаленному музыканту.
* * *
Давайте считать эту статью официальным запросом.
* * *
Около семи часов утра Константин попадает в долгожданный 15-й корпус, где его должен обследовать, наконец, травматолог. Те же пустые коридоры, те же изнемогающие люди, то же отсутствие медперсонала. Даже дежурного нет на месте.
Мережников забирает со стола свое медицинское “дело” и пишет записку, что нет у него уже сил ждать врачей, а потом ругаться с ними, что “дело” он взял, и если оно понадобится, пусть позвонят по оставленному им телефону. На улице он ловит такси и едет домой к жене — лечиться и зализывать раны.
Другой помощи ему ждать неоткуда.
ПОПРАВКА
ПОПРАВКА
В прошлом номере “Завтра” в поэтической публикации Татьяны Глушковой “Русские наши скрижали…” по вине редакции допущен ряд опечаток. В стихотворении “В парке”, гл. 5, первую строку следует читать:
“Вот и взрезает лопата”…
Там же одиннадцатую строку следует читать:
“Лишь на четвертые сутки”…
и далее, в гл. 6, четвертую строку следует читать:
“Ластится, сводит с ума”…
В стихотворении, начинающемся “Все судачат…”, шестую строку следует читать:
“Этот скорбный, мятущийся дух”…
Приносим извинения автору и читателям.
ЭХ, КАЛиНА, КаЛИНА… Вера Шапошникова
Эта встреча связана в моей памяти с событиями, охватившими в середине века все население нашей страны.
Произошла она после одной из редакционных летучек, где полемика литературных противников мало чем отличалась от брани при рукопашной. Когда страсти иссякли и сотрудники газеты начали покидать зал, сидящая впереди меня женщина в красном платье привстала на кресле и, повернувшись ко мне, звонко, заливисто расхохоталась.
Она появилась в редакции “Литературной газеты” недавно. Увидев ее впервые, я обратила внимание на ее оригинальное, слегка деформированное лицо, чистую розовато-нежную кожу и темные, влажно сияющие глаза, выражающие внимание умного человека. Сейчас в них плясали озорные искры.
— Каково! — только и сказала она. Из зала мы вышли как старые знакомые. Звали мою новую приятельницу Нина, фамилия ее была Николаева. В газете она появилась недавно, одновременно с новым ее редактором, популярным поэтом Константином Симоновым. Возглавлявший после войны “Новый мир”, он обратил внимание на дипломную работу выпускницы филфака МГУ, посвященную казненному фашистами чешскому публицисту и критику Юлиусу Фучику, напечатал ее в журнале и, получив назначение в “Литературную газету”, пригласил на работу и Нину Николаеву, молодого литературоведа-слависта.
У нее был пытливый, требующий общественной активности ум, ее всегда окружали интересные люди, она обладала завидным талантом находить их среди пестрого человеческого потока, проникаться их интересами и заботами, принимая участие в их делах.
Все это я узнала, конечно, позднее, в период наших долгих добросердечных отношений. С некоторыми из ее знакомых и я общалась — это были интереснейшие люди. Однако записки мои связаны с человеком, которого я никогда не видела и знаю всего лишь малую частицу его жизни, выраженную в творчестве и соединившуюся у меня с памятными событиями.
Многое со временем оскудевает в памяти. Смягчается острота переживаний, тускнеют события, волновавшие умы, и только порой из их череды выплывает какой-нибудь совсем незначительный факт или чье-то имя.
Однажды ко мне в редакцию заглянула Нина. В газете она уже не работала, а, закончив аспирантуру, занималась проблемами чешской литературы.
Мы с ней продолжали встречаться, часто перезванивались, иногда она увлекала меня на выставки неформалов, к искусству которых я не испытывала горячей симпатии. Эти полулегальные выставки проходили чаще всего где-нибудь на окраинах, в отдаленных районах города, случалось, и под присмотром милиции. Тогда, в основном, следили за посетителями, позволяя беспрепятственно уплывать из страны произведениям, представляющим культурную ценность народа.
Тот период наших отношений с Ниной был насыщен бурными событиями, переживаемыми народом. Мы собирались в доме у Нины, у наших общих знакомых, где встречалась литературная молодежь, в том числе и зарубежные студенты и аспиранты, учившиеся в Советском Союзе. Победа в войне принесла и первую радость взаимного узнавания, и рост международного авторитета нашей страны, которая, несмотря на непонятные извне наши внутренние разлады, продолжала держаться на вершине славы.
То было время полета Гагарина, многолюдных Международных конгрессов мира и особенно запомнившегося мне Международного женского конгресса — эмоционального и яркого. Все это заслоняло подспудно текущие общественные процессы.
Помню Нину того времени, ее целеустремленность и все более крепнущий интерес к наукам, касающимся психической энергии человека и созидательной силы добра, его духовной опоры.
Наша редакция теперь помещалась на Цветном бульваре, в сером, невзрачном здании.
Константин Симонов, главный редактор “Литературки”, практичный и деловой, преодолев преграды жилищного кризиса, что даже ему, любимцу Сталина, было совсем не просто, добился для газеты здания с типографией. Упростился производственный процесс, все стало под рукой — и верстка, и правка, и новый набор.
Сюда, на Цветной бульвар, и заглянула однажды Нина.