Иванов женился на жидовке, рассчитывал на золотые горы, а вышло совсем наоборот. Сарра переменила веру, и родители ее прокляли — ни копейки ей не дали. Ошибся Иванов. Теперь кается, да поздно. Жену разлюбил, сживает ее со свету, чтобы жениться на Саше, дочери своего университетского друга Лебедева, и взять приданое. Жена умирает от чахотки. На новой свадьбе доктор Львов объявляет во всеуслышание, что Иванов — подлец. Иванов кончает самоубийством (“каждое действие я оканчиваю, как рассказы: все действие веду мирно и тихо, а в конце даю зрителю по морде”).
Впрочем, актеры уговорили Чехова, и на первом представлении Иванов умер от разрыва сердца. Очевидец свидетельствует: “Это было что-то невероятное. Публика вскакивала со своих мест, одни аплодировали, другие шикали и громко свистели, третьи топали ногами…”
Такого возбуждения в публике отродясь не видал суфлер, прослуживший в театре 32 года… Чехову было 27.
Роли знали только Давыдов (Иванов) и Глама-Мещерская (Сарра), остальные играли по суфлеру и по внутреннему убеждению.
На премьере присутствовала вся семья Чехова и многие его знакомые. Маша, сестра, находилась в полуобморочном состоянии. С М. М. Дюковским сделалось сердцебиение и он бежал. А. С. Киселев схватился за голову и искренно возопил: “Что же я теперь буду делать?” Чехов выходил на вызовы, Давыдов тряс ему руку, а Глама, на манер Манилова, другую его руку прижимала к своему сердцу.
На следующий день Чехова посетил известный драматург В. А. Крылов, на пьесах которого держался репертуар Малого театра, и предложил переработать пьесу, гонорар — пополам. Чехов, между тем, всем писал, что пьеса имела успех. Однако петербуржцы считали, что ни труппа Корша, ни московская публика не могут понять “Иванова”, московские рецензии возбуждали у них смех. Суворин, издатель газеты “Новое время”, считавшейся крайне реакционной, взял на себя хлопоты о постановке пьесы на императорской сцене, но требовал переделок. Чехов переделал комедию в драму. Его нерушимая воля была такова: Сарру должна играть первая актриса Александринской сцены М. Г. Савина. Суворин остался неудовлетворен переделанной пьесой, а Савина наотрез отказалась от Сарры и взяла роль Саши. Чехов сделал новую Сашу для Савиной, пришлось опять переписывать весь IV акт. Он так замучился, до такой степени возненавидел пьесу, что готов был кончить ее словами: “Палками Иванова, палками!” И тут Суворин присылает ему письмо: “Иванову необходимо дать что-нибудь такое, из чего видно было бы, почему две женщины на него вешаются и почему он подлец, а доктор — великий человек”. Савина тоже спрашивает: почему Иванов подлец? Очевидно, его не понимали. Либо пьеса не получилась, и он написал не то, что хотел.
Литературная критика отнеслась к пьесе враждебно, трактовала Иванова как ренегата, изменившего высоким идеалам шестидесятых годов.
В. Г. Короленко возмущался тем, что Чехов заставляет поклоняться пошлому негодяю (Иванову), он обвинил Чехова в “грубой тенденциозности” и считал, что его “тенденция направлена на защиту негодяйства” и против “негодующих” (доктора Львова).
Прошло 110 лет. В Москве, на Таганке, Николай Губенко ставит “Иванова”… Либо Губенко не знает истории постановок “Иванова” и ставит, как написано, либо знает ее слишком хорошо. Я думаю — не знает. Его спектакль вырван из круга проблем, так мучивших предшественников.
С 1954 г. (знаменитого спектакля М. О. Кнебель с Б. Смирновым — Ивановым) “пошлый негодяй”, несмотря на стенания Короленко, полностью оправдан, конфликт пьесы сводится к противостоянию героя и среды. Среда — мерзопакостная, и то, что у Иванова опустились руки, не о ренегатстве свидетельствует и не об усталости, а о прозорливости: выхода для таких, как Иванов, не приготовила жизнь. Самоубийство Иванова — это победа героя, “прорыв кольца” (критик М. Туровская). Пустили даже петуха: “русский Гамлет”. “Высокая нравственная сфера, в которой билась его мысль”, — так изъяснялась сама Кнебель.
Б. Чирков — Лебедев и А. Шатов — граф Шабельский (дядя Иванова), изображая эту самую “среду” в спектакле интеллигентной Кнебель, своих героев не щадили нисколько. Актер Киселевский, первый исполнитель роли Шабельского, жаловался, что его заставляют играть такого сукиного сына, как граф. Киселевский, на которого Чехов возлагал большие надежды, на премьере не сказал правильно ни фразы. Буквально ни одной. Все сто десять лет так и играли графа сукиным сыном.
У Губенко граф Шабельский — Л. Бутенин — и председатель земской управы Лебедев — В. Борцов — вызывают несокрушимую зрительскую симпатию. Разрушена вековая традиция… Что граф! Даже старуха неопределенной профессии в исполнении Зинаиды Славиной — и та вызывает определенно положительные эмоции. Оказалось также, что в “Иванове”, как и в других пьесах Чехова, “главных” ролей — много.
Чехов жаловался, что в труппе Корша нет женщин, “и у меня 2 прекрасные женские роли погибают ни за понюшку табаку”. На втором спектакле вместо актрисы Рыбчинской, у которой внезапно заболела дочь, в роли Саши выступила Омутова. Чехов на другой день прислал ей только что вышедшие “Пестрые рассказы” с надписью: “Евгении Викторовне Омутовой, спасшей мою пьесу”.
После премьеры в Александринском театре Чехов писал Суворину: “Я не могу забыть, что Стрепетова (Сарра) плакала после III акта”, и — через несколько дней ему же: “Женщины в моей пьесе не нужны. Главная моя была забота не давать бабам заволакивать собой центр тяжести, сидящий вне их”. Стрепетова — великая трагическая актриса. Все было: и величие, и трагизм. Но такие женщины в пьесе не нужны!
У Губенко женщины прекрасны (Сарра — Елизавета Устюжанина, Саша — Елена Оболенская). Не “высокая нравственная сфера”, а именно они держат этот спектакль и, в частности, уровень актерских работ И. Бушмелева (Иванова) и Д. Перова (доктора Львова). Именно ими определена интонация фразы Шабельского — Бутенина: “Я не могу допустить мысли, чтобы живой человек вдруг ни с того ни с сего умер”. Фразы случайной, неакцентированной и — ключевой в спектакле. Похоже, в этой пьесе Чехова женские роли — главные. (Отношение Чехова к женщинам достаточно ясно характеризует короткая фраза из письма к старшему брату Александру, написанному в месяц премьеры в Александринке: “Как бы ничтожна и виновата ни была женщина, ты не имешь права… быть в ее присутствии пьяным”.) Когда Чехов узнал, что Сашу будет играть Савина, он всерьез подумывал о переименовании пьесы в “Сашу”. История написания пьесы и игра Оболенской допускают такое переименование.
Традиция предписывает играть доктора Львова честным человеком, всегда и всюду говорящим правду. Такие люди настолько привыкают к правде, что все ими сказанное кажется им правдой и поэтому их никто не любит. Из суворинского “великого человека” доктор стал, кажется, единственным отрицательным персонажем чеховской драматургии. Для разнообразия его иногда играют влюбленным в Сарру, но ничего не меняется. Может быть, из-за противодействия текста: банальный поворот сюжета Чехову нежелателен. Доктор — плохой человек, он изводит “правдой” хорошего Иванова. А ситуация очень проста: на глазах доктора умирает молодая женщина, и сделать он ничего не может.
В июле 1887 г. Ф. Шехтель сообщал о здоровье Николая, брата Чехова: “По приезде из Бабкина он зашел ко мне, и в тот же вечер хлынула кровь — кровь не бутафорская. На другой день хуже. Сегодня он присылает записку: просит прислать доктора, совсем истекает кровью”. В конце сентября Николай появился у Чехова в Москве, и через три дня пропал. В эти дни Чехов неожиданно начинает “Иванова”. В связи с болезнью Николая Чехов писал: “Бывают минуты, когда я искренне горюю, что я медик, а не невежда”.
Через несколько месяцев после Александринской премьеры Николай умер. За месяц до смерти стал кроток, ласков и необыкновенно степенен. Все время мечтал о том, как выздоровеет и начнет писать красками. В Третьяковской галерее на картине Левитана вы видите осенний день, даму, идущую по аллее в Сокольниках. Дама нарисована Николаем Чеховым.