— Лучшие из поколения, возьмите меня с собой!..
— Только когда я дышать перестану, и станет мне всё навсегда всё равно, Россия поймёт, что её, как Роксану, любил я, непонятый, как Сирано…
Идёт седьмой, восьмой, девятый час… "Борис Леонидович, как?". Тут в кабинет мужа влетает взбешённая Зинаида Николаевна: "Хватит! Не забывайте, сколько лет вам и сколько Борису Леонидовичу. А вы ещё и спаиваете его! Вы — убийца Бориса! Вы — убийца!.."
Но что может сделать слабая пожилая женщина с молодым здоровым агрессором? Она уходит в надежде на его совесть.
А чтение и попойка продолжаются. И так с 11 утра 2 мая до 5 утра 3 мая. 18 часов!.. Трудно, конечно, поверить, что так и было, что семидесятилетний поэт выдержал столь долгую рифмованную пытку, но Евтушенко сам написал, что так было, никто за язык его не тянул, за машинку не усаживал. С другой стороны, Зинаида-то Николаевна, увы, оказалась права: ровно через год, в такой же майский день, Бориса Леонидовича не стало. Да и она умерла. Так что когда Евтушенко это рассказывал, свидетелей вальпургиевой ночи уже не было.
Прошло 57 лет. Вот и самому Евтушенко стало "всё навсегда всё равно". Согласно завещанию, похоронили его — по словам Зинаиды Николаевны, "убийцу Бориса" — рядом с могилой Бориса. Если вдариться в мистику, то можно вообразить себе замогильную беседу двух поэтов, допустим, в таком духе.
— Борис Леонидович, здравствуйте!.. Простите… Мой пламенный привет!
— Кто это?
— Я, Евтушенко, поэт, артист, фотограф, а главное — ваш великий обожатель.
— А! Слышал, слышал… Обожатель, говорите? Но тут на пасхальной неделе Наталья Иванова приходила, цветочки поставила, спасибо ей. Разговорились…Так она странные вещи рассказывала. Будто у вас в 1981 году вышла книга "Точка опоры", сборник литературных портретов писателей, в основном поэтов, которых вы знали и не знали.
— Да, была такая книжечка, кажется, шестьсот страниц, тираж двести тысяч, цена 3 рубля 20 копеек.
— Ого-го! Такие тиражи мне и не снились… Так вот, в этой многотиражной и объёмистой книжечке кого вы только не изобразили. Блока, Маяковского, Есенина, которых знать не могли; Твардовского, Смелякова, Мартынова, которых знали… Тут и несколько иностранных писателей, даже не поэтов. А Степана Щипачёва представили "большим поэтом".
— Я потом в другой книге исправил: "Большой человек, но не большой поэт".
— Так вот, среди этих больших поэтов и больших людей для обожаемого Пастернака странички не нашлось. И это спустя двадцать с лишним лет после моей смерти!..
— Ну да, ну да, каюсь…
— Да вы, Евгений Александрович, всю жизнь только и делали, что каялись. Вспомните хотя бы, как ещё в 1963 году каялись в Союзе писателей за "Автобиографию рано созревшего человека", изданную, кажется, в ФРГ. "Я совершил непоправимую ошибку… Я ещё раз убедился, к чему приводит меня моё позорное легкомыслие… Тяжёлую вину я ощущаю на своих плечах… Я хочу заверить писательский коллектив, что полностью понимаю и сознаю свою ошибку… Это для меня урок на всю жизнь…" Но вот жизнь-то тогда далеко не вся вышла, а просто повернулась другой стороной, и вы тут же, как сказала мне Наталья Иванова, переиздали свою "Автобиографию" уже на родине…
— Вам хорошо рассуждать, Борис Леонидович, вы нобелевский лауреат, а ведь я так и не дождался, хотя прожил дольше вас на пятнадцать лет. Обещали, обещали, но то вспомнят мои душевные стихи о Сталине, то во славу Ленина, то похвалы Маяковскому… Там с этим туго…
— Нобелевская… Я ведь от неё отказался. Но при этом в письме Союзу писателей заявил: "Ничто не может заставить меня признать эту почесть позором". Это не покаяние.
— Борис Леонидович, что вы меня корите? Я же назвал "Доктора Живаго" величайшим романом XX века!
— Да это когда было! Лучше вспомните, как вели себя при моём исключении из Союза писателей. Против голосовали только двое — Твардовский и Грибачёв.
— Я не хотел оказаться в одной компании с Грибачёвым!
— Ха!.. Вы отделались изящным стишком с хорошей рифмой:
О, голосующие руки,
Вы не испытывали муки
За то, что вы голосовали,
Чтобы друзей колесовали?
— А где ваша-то рученька была?
— Э… э… э…
— Но если вы трусили в той "Точке" написать обо мне… А чего было бояться при Брежневе вам, имевшему его личный телефон? Но если вы всё-таки трусили, то могли бы хоть сочинить и пустить по рукам стишок: мол, вы, жадною толпой, стоящие у трона… Или последовать примеру своего друга Вознесенского. В 1958 году в номере газеты "Литература и жизнь", посвящённом пятидесятилетию со дня смерти Льва Толстого, он поместил стишок "Крона и корни". Все приняли это как должное: молодой поэт чтит память классика. Но через тридцать пять лет, изведясь от недогадливости современников, уже постаревший поэт вдруг заявил: слепцы, нужен мне ваш Толстой! я писал о Пастернаке! да, да, о Накепастер! хоть спросите мою Озу!