Пришло это поколение, и поначалу вызвало удивление, а потом - ну просто оторопь у представителей нашего либерального лагеря, у многих его глашатаев. Сначала они были настроены с неким таким, почти уже женским, любопытством: что это за молодые, что это за дикие люди собрались. А потом уже стали раздаваться возгласы: "Что за ужас происходит?! Кому вы дали букеровскую премию?!" А букеровскую премию дали человеку совершенно неожиданному - Михаилу Елизарову, писателю взглядов, зачастую (с точки зрения либеральной, естественно) экстремистских. Но при этом модернистская подача текстов того же самого Елизарова, или Шаргунова, или Садулаева многих ввела в заблуждение.
Проблема, собственно, не только во всё нарастающем неприятии новых, или, как я это иногда называю, "клинических реалистов" со стороны либералов. Это поколение вызывает лёгкое недоумение, а иногда и открытое неприятие - парадокс! - в патриотическом лагере.
Что скрывать, в рядах патриотики стали распространяться настроения пораженческие. "Катакомбные люди" уверили себя, что они всё и навсегда проиграли и, собственно, в этом мире, в этой медиасфере прорваться совершенно невозможно. И если кто-то демонстрирует некоторую литературную удачливость, то немедленно появляется сомнение: "здесь есть какая-то заковырка, здесь что-то не так". В этом смысле отношения между отрядом новых реалистов и патриотической общественностью достаточно натянутые. Это, не скажу, что боль для меня, но легкую иронию по этому поводу я испытываю неизменно. Мне казалось, что надо же, в коем-то разе появилась целая группа ребят, которые, по сути, наследуют консервативному крылу русской литературы, осознают и артикулируют те вещи, которым нас учил, в том числе, Вадим Валерьянович Кожинов. Но при этом неприятие их в патриотическом лагере налицо.
Оно, надо сказать, безусловно преодолевается и будет преодолено. И здесь, я ещё раз повторю, большую роль сыграла модернистская оболочка текстов того же Елизарова, может быть, отчасти моих текстов, текстов Шаргунова Хотя странным образом никто не заметил уже из лагеря патриотического, что генерация писателей нашего поколения наследует советскому прорыву 20-х годов - в том числе и в использовании некоторых модернистских ходов. Шаргунов прямым образом идёт от Валентина Катаева, его поздних повестей. Очевидно, что Михаил Елизаров, как бы это ни странно показалось, так или иначе, наследует одновременно и прозе Платонова, и прозе Гайдара. Я себя отношу к последователям прозы 20-х годов, прозы Леонида Леонова, о котором я написал книгу в серии ЖЗЛ и собрание сочинений которого (6 томов) я выпустил недавно в издательстве "ТЕРРА": сам собрал, сам написал примечание, сам написал предисловие, то есть приложил немало усилий, чтобы этого писателя, уровня, безусловно, мирового, вновь ввести в поле общественного внимания. Вот недавно вышел учебник "Русская литература ХХ века" для вузов: и там Леонид Леонов, с моей подачи, введён в число писателей, которые изучаются, как говорится, не в "числе других", а ему посвящена отдельная глава. В связи с этим я чувствую некоторую гордость.
Я не помню, кто первый придумал обозначение "нового реализма", но, по сути, оно не всегда отвечает содержательному, художественному смыслу этих текстов. Это далеко не всегда в чистом виде реализм. Достаточно вспомнить роман "Птичий грипп" Сергея Шаргунова, который является скорее фантасмагорическим памфлетом. Достаточно вспомнить мой роман "Санькя", который в финале приобретает признаки антиутопии. Я уже не говорю про Михаила Елизарова.
В своё время я сделал большой текст для одного глянцевого журнала по поводу нового реализма и предложил переименовать это направление в клинический реализм - реализм, который рассматривает нашу реальность в формах фантасмагории или антиутопии, во всех формах, которые могут наши смутные времена адекватно отобразить. Это не нам первым пришло в голову. Люди, которые следили за творческим путем Александра Андреевича Проханова, заметили, что в какой-то момент он вдруг понял: для отображения действующего порядка вещей очень сложно использовать классические принципы. Тут, возможно, лежит заковырка в области языка и времени как такового, потому что есть то, что я называю "эффект дурного времени". Сейчас я на простейшем примере объясню, в чём дело.
Вот, скажем, в 20-е годы, условно говоря, Шолохов или Платонов описывали действующий порядок вещей, они могли упомянуть любую примету времени в своих текстах. Там мог появиться Троцкий, там мог появиться нэпман, там могли появиться какие-то бытийные детали. И всё это не превращало эпохальный текст в фельетон. В нынешней нашей действительности введение в текст каких-то примет нашего времени неизбежно совершает что-то дурное с текстом. Я не могу, честно говоря, представить или, тем более, написать, художественный, подчёркиваю, художественный текст, где появились бы Жириновский или Сергей Миронов. Стихотворение с этими людьми в качестве персонажей можно представить? - Нет. Это представители эпохи, которым в художественном тексте делать вообще нечего. Да, существуют повести 90-х годов, где появляется, к примеру, кооператив, новые русские и прочие приметы. Но эти элементы почти неизбежно превращают текст во что-то сиюминутное, и даже немного стыдное. Потому что в самом времени заложены какие-то дурные энергии, которые позволяют говорить о том, что мы живём не в эпоху большой истории, а мы живем в эпоху какого-то суетливого мелкотемья. И в силу этого я понимаю Александра Андреевича Проханова, который начал описывать ситуации, связанные с 91, 93-м годами, серединой 90-х, и вдруг понял, что не может на нормальных основаниях ввести вот этих кривляющихся, мелких, непонятных, неприятных людей, которые так или иначе имели отношение к власти, в поле художественного текста, в поле русского реализма. И он в силу этого (знаете, есть эффект рыбьего глаза) навёл странную оптику, и все люди вдруг стали превращаться кто в рыб, кто в чудовищ, кто в червей И тогда парадоксальным образом вся эта реальность стала отображаться более адекватно. Я думаю, что не случайно такие разные писатели, как, с одной стороны, Эдуард Лимонов, с другой - Валентин Распутин, ушли из поля художественной прозы. Найти адекватный язык происходящему вокруг нас было достаточно сложно. Безусловно, совершенно очевидно, что удачи в этом направлении были. Например, проза Борис Екимова или недавняя проза Александра Терехова. Они смогли в поле русского реализма преодолеть сопротивление эффекта дурного времени и удивительно точно это описать. Но наше поколение решило использовать все возможности литературы, все её наработки. И в этом смысле наши тексты всегда были на грани разных жанровых составляющих. Вот, собственно, так и появился новый реализм. Наше поколение отринуло, пожалуй, главную составляющую литературы 90-х годов, которая была, по сути, заключена только в одном - в бесконечном сведении счётов с советской властью.