Если власть выводила наше искусство за пределы того, чем мы занимались — назовем это присутствием художников в пространстве Советского Союза, — мы оказывались в чужом пространстве. И становились неофициальными, андерграундом, "вторым авангардом". Надо представить себе, что это за пространство, в котором сегодня живет творчество Шварцмана, Краснопевцева, Зверева, Харитонова, Яковлева.
Все начиналось еще перед революцией, а сегодня мы видим эмиграцию третьей волны, даже если художники не эмигрируют окончательно. Скажем, я полгода живу в Германии и полгода в России, без России свое существование и не мыслю. Это не значит "плюс — минус", что лучше тот, кто живет тут или кто не живет. Дело в форме, которая создается. Ты сказал про Краснопевцева, что он был такой Моранди. Похожи ли мы на Моранди, похожи ли на каких-то других художников — футуристов, апарт, дипарт и других? Кто мы такие? В чем дело? Сам процесс, конечно, очень интересен. И я думаю, что пока им особенно никто не занимался. Ты вот говорил о Глазунове как провозвестнике или проповеднике русской идеи. Да, меня он поразил не как художник — как художник никогда не поражал. Он меня поразил своим политизмом. Я у него когда-то был, еще на старой квартире, и он сказал тогда, что для него корень русского искусства это православие, самодержавие, народность. Понимаешь, в чем дело? А если мы говорим о Шварцмане, то это абсолютно другой корень русского искусства. Его геометрия в искусстве как пространственный знак в религиозном сознании — это еще одно понимание русского искусства. А предметом моего интереса стал презренный сам по себе предмет, который не может претендовать на такие мощные открытия. Допустим, игральная карта. Отдельный разговор, почему я этим занимаюсь. И все мы являемся представителями русского искусства.
Я сравнил наше положение с иконами, которые выведены из церкви в другое пространство, и там перед ними не крестятся. Говоря о передвижниках, о Союзе русских художников, о движениях начала прошлого века, мы все-таки очень ясно представляем себе пространство их творчества. И дореволюционное, и послереволюционное. Прекрасно представляем себе, как выстраивалось на протяжении многих-многих лет пространство советского искусства. Вот и сегодня очень важно определение места художников, о которых мы с тобой говорили. Многие из тех, которые живы и здравствуют, слава Тебе Господи, теперь вне России. Рабин — француз, Целков — француз, Булатов — француз, Мастеркова — француженка. Это не значит опять же, что кто-то лучше, кто-то хуже. Дело не в этом, а в ощущении уникального, я считаю, русского пространства, куда входили и передвижники, и другие наши предшественники. Сегодня благодаря олигархам, рынок пытается воссоздать это же русское пространство.
С.Я. Сейчас мы наблюдаем потрясающий интерес к русскому искусству, связанный с олигархами. Я имею в виду аукционы. Трудно было предположить лет десять назад, что, скажем, на "Сотби", на "Кристи" будет такой успех классического русского искусства XIX века, причем знаковых фигур, которые раньше нам приводили как отрицательные примеры. Мол, ты шишкинист, и выше твой нос не поднимается. Или — раз ты любишь Айвазовского, твоя мещанская суть тут и остановится. И вдруг на последнем аукционе в Нью-Йорке цены на этих мастеров просто запредельные. Листаю каталог, и мне, с одной стороны, радостно, что наконец-то, оценили, потому что до сих пор какой-нибудь средней руки англичанин или француз шел на 100 порядков дороже, чем русский. Мне, например, очень приятно, что такой успех у работ Бориса Григорьева. Раньше они продавались за 5 тысяч, за 10. Прекрасно знаю творчество этого художника, пытался вывезти его наследие в Россию, встречался с сыном. Мы должны были обеспечить его старость во Франции. Не получилось. Он умер, наследие распродаётся. И вот я вижу в каталоге, что работы Бориса Григорьева за миллион уходят. Это с моей точки зрения, опять-таки свидетельство того, сколь неоправданно безоглядное увлечение Западом с нашей стороны.
Да, я не устаю лжепатриотам напоминать, что Успенский собор Московского Кремля Фиораванти строил, Петербург — французы и итальянцы вместе с русскими мастерами. И икона русская интернациональна, как интернационален космос. Но когда нам твердят про окно в Европу, это требует уточнения. Такой авторитетнейший ученый, как академик Янин, любит говорить: "Какое окно в Европу? Какой Петр? У нас Новгород в XIV, в XIII веках через двери ходил в Европу". Не окно — двери были в Европу. Это тоже ведь пришло из Европы, не у нас выросло. И поэтому, Володя, мне очень важен как раз твой взгляд на русское пространство. Я чувствую, что ты этот вопрос задаешь не просто так, он тебя волнует. Как ты мыслишь выход в это пространство для художников твоего поколения, твоего круга? Сейчас связь прервана, или она просто ослабела и есть надежда? Я-то считаю, что русскость, не в ложно патриотическом понимании, а как бытование наше национальное, не может исчезнуть совсем. Иначе конец миру. Это моя точка зрения.