То, что я назвал, — это материальные возможности. Но я согласен приплюсовать к ним другие, более высокие. За рубежом можно, например, не только отдыхать, грея телеса на пляже, но и любоваться Римом, Парижем, проводить часы и дни в Лувре или в галерее Уффици.
Но это — все равно возможности. Герой О»Генри едко заметил: "Песок — плохая замена овсу". Является ли для кого-то идеал "песком", а все эти совокупные жизненные возможности "овсом", или наоборот — неважно. Важно, что обмен идеала на возможности — это игра на понижение, движение сверху вниз, скольжение, контринициация. А значит — падение в буквальном смысле слова. Оно же — метафизическая катастрофа.
Мне кажется, что скоро это начнут понимать все. Политики, в том числе. Потому что это слишком очевидно. Как слишком очевидно и то, что именно новые материальные возможности предопределили решение широких общественных групп поддержать сначала перестройку, а потом… 1993 год.
Эти широкие общественные группы вполне можно назвать омещаненными. База перестройки и ельцинизма, конечно, была шире. Я не хочу редуцировать ее до общественных групп с данной характеристикой. Но эти группы были локомотивом, запевалами, осью будущей властной Системы. Они быстро отодвинули все другие группы на периферию, а потом и безжалостно их растоптали. Другим группам оставалось маргинализоваться и либо запоздало проклинать новую Систему, либо поддерживать её, вопреки своей очевидной маргинализации. Последнее тоже имело место.
Омещанивание — грех позднего советизма. Страшный грех. Но поздний советизм — это раствор с мещанской взвесью и не более того. Взвесь еще надо было осадить, спрессовать, превратить в иной по качеству социальный субстрат. Перестройка сделала это и оперлась на новый субстрат. Мы пожинаем плоды.
Я часто слышу, что "негодяи осуществили заговор, сменив Верх на Низ". Заговор был. Его можно даже назвать "заговором Карнавала". Именно карнавал меняет Верх на Низ. Это его основополагающее социальное и культурное свойство. Михаил Бахтин талантливо это описал. Он еще и рассмотрел "технологии Низа", используемые Франсуа Рабле и его последователями. А это — отдельная (и очень непростая) страница в истории мировой культуры и мировой параполитики.
ВсЁ так. Да, совращали, да, растлевали. И что? Всех ведь растлевали, всем внушали, что Верх надо поменять на Низ. Но кто-то не поменял, а кто-то поменял. Значит, была возможность не поменять? Просто кто-то ею воспользовался, а кто-то нет.
Никто не снимает с растлителей вины за растление, но можно ли снять вину за падение с падшей женщины? Особенно если она не Соня Мармеладова? Воля человеческая свободна. Это касается как отдельного человека (личности), так и народа, являющегося исторической личностью.
Когда мы говорим, что кто-то пал, а кто-то не пал — это абсолютная правда. Огромное количество наших сограждан — не пало. Они проявляли и проявляют колоссальный социальный героизм. Нянечки, которые за крохотную зарплату возятся с тяжелыми больными, сохраняя добросердечие, приветливость, отзывчивость, — не пали. И мы, в конце концов, можем сказать, что пало активное меньшинство, а не большинство.
Но, отказываясь от концепции коллективной вины, мы должны отказаться и от концепции собора, от концепции народа как единой исторической личности. Хотим ли мы отказаться от этой концепции? Я, например, не могу от нее отказаться. Для меня общество — не совокупность индивидуумов, а Целостность. И если Целостность сажает себе на шею Ельцина, то она совершает выбор и делает всех заложником этого выбора. Меня — тоже.
Я лично никогда ни от чего не отказывался, не делал в своей жизни никаких понижающих выборов, не поддавался никаким соблазнам нынешней эпохи.
Я лично говорю в 2008 году в точности то же самое, что говорил двадцать лет назад. Конечно, не как попугай, а как человек, который ищет ответы на новые вызовы, не меняя при этом основополагающих представлений.
Я лично прекрасно знал, что я должен был бы сказать и от чего отказаться для того, чтобы вкусить разного рода возможностей. Но я, опять-таки лично, отверг такой соблазн.
Потому что я (снова скажу — "я лично") прекрасно понимал, чем первородство отличается от чечевичной похлебки, а человек, у которого есть подлинность, от человека, у которого ее нет. И я лично хотел иметь подлинность.
Все это — лично. Но, кроме личного, есть и нечто другое. Есть Целостность, в которую я вхожу и за которую отвечаю. Как только я признаю, что являюсь частью Целостности (а я никогда от этой Целостности, она же Родина, Отечество, не откажусь), так сразу же поступок, совершенный этой Целостностью, бросает и на меня свою экзистенциальную и метафизическую тень.
Я лично не сдавал ни Хоннекера, ни Наджибуллу, и выражал глубокое отвращение по поводу этой сдачи. Хоннекера и Наджибуллу (а также многих других) сдала власть, про которую я лично всегда говорил то, что думал.
Но если бы историческая личность, к которой я принадлежу, испытала настоящее отвращение к этому предательству, совершаемому властью, то не было бы такой власти: ни самого Ельцина, ни его Системы. "Если бы да кабы"… Историческая личность отвечает за предательство власти, а я отвечаю за историческую личность, являясь ее частью.
Знаю все возражения — мол, народ кто-то должен организовать и так далее. И убежден, что в этих возражениях всегда есть доля лукавства. Даже у тех, кто выдвигает их с абсолютно немеркантильными целями. Достоевский про это говорил: "В душе насмешка шевелится". Увы, нельзя не признать, что метафизическая катастрофа 1988-1993 годов происходила в условиях беспрецедентной для России политической и социальной свободы — и этим усугублялась.
Потому что выбор между идеалом и возможностями, первородством и чечевичной похлебкой — совершался не под дулами автоматов. В бордели и казино не свозили в "черных воронках"… Люди отрекались от своего прошлого не потому, что их вздымали на дыбу. И давно пора посмотреть этой горькой правде в глаза.
1993 год занимает в метафизической катастрофе (а катастрофа — это процесс, разворачивающийся во времени) особое место.
В 1991 году народ взяли врасплох. Ему слишком многое пообещали. И это многое, в конце концов, и впрямь не сводилось к материальным приобретениям. В частности, народу пообещали верховенство закона над идеологическими предвзятостями, "крутизной" отдельных личностей, однопартийной блажью. Народу пообещали конкурентные правила политической игры и Конституцию как гарантию их соблюдения.
А в 1993 году оказалось, что конкурентные правила политической игры, они же демократические институты, — важны, пока выигрывает тот, кто задает правила. А когда он проигрывает (ну, как шахматист партию в шахматы) — он бьет выигрывающего по лицу шахматной доской и затем предлагает сыграть новую партию.
Такой, весьма наглядно осуществленный, подход изымал из приобретенных народом возможностей последние крупицы идеального. Согласившись на изъятие идеального, народ признал, что именно материальные возможности, будучи положены на одну чашу весов, перевесили идеальное, положенное на другую чашу. Это признание усугубляло метафизическую катастрофу.
Пусть даже в 1991 году народ, поддержавший Ельцина, надеялся на новую жизнь, а не только на новое стойло и новое пойло. Мне очень хочется в это верить, ибо в этом оправдание народа, той Целостности, частью которой я себя ощущаю.
Но к 1993 году всё всем уже было ясно. Ельцин пообещал лечь на рельсы — и не лёг. Гайдар обокрал народ беспрецедентным в истории образом. Кичливость новых "социальных триумфаторов" была предельно оскорбительной. Рабочие, инженеры, ученые, аграрии, вся так называемая бюджетная сфера (да и весь реальный индустриальный и постиндустриальный уклад) оказались варварски подавлены во всех смыслах: нравственном, социальном, экзистенциальном. Всё "нечечевичное", что вместе с чечевицей противостояло первородству в 1991 году, испарилось в 1993-м. ОСТАЛАСЬ ТОЛЬКО ЧЕЧЕВИЦА. К ней-то и апеллировал Ельцин в этом особо горьком 1993 году: мол, коммунисты придут, прилавки опустеют, халява кончится, опять попрётесь вкалывать и так далее.