Однако, порождение монополий, широко разрекламированный "Титаник" был ярчайшим символом ненавистной Блоку, лишенной внутреннего содержания обнаглевшей и обреченной "немузыкальной цивилизации". Многоярусный гигант являлся на тот момент самым большим судном на планете, и в силу особой конструкции был объявлен непотопляемым. На его борту располагались корт, бассейн, тренажерный зал, салоны, рестораны, галереи и прочие приметы буржуазной роскоши. Восемь палуб делали его схожим с плавучей Вавилонской башней, бросающей вызов Всевышнему. Собственно, этот вызов был принят. Первый рейс "Титаника" оказался единственным и последним.
Блок пишет: "Музыка эта — дикий хор, нестройный вопль для цивилизованного слуха. Она почти невыносима для многих из нас, и сейчас далеко не покажется смешным, если я скажу, что она для многих из нас и смертельна. Она — разрушительна для тех завоеваний цивилизации, которые казались незыблемыми; она противоположна привычным для нас мелодиям об "истине, добре и красоте"; она прямо враждебна тому, что внедрено в нас воспитанием и образованием гуманной Европы прошлого столетия".
"Один из основных мотивов всякой революции — мотив о возвращении к природе; этот мотив всегда перетолковывается ложно; его силу пытается использовать цивилизация; она ищет, как бы пустить его воду на свое колесо; но мотив этот — ночной и бредовой мотив; для всякой цивилизации он — мотив похоронный; он напоминает о верности иному музыкальному времени, о том, что жизнь природы измеряется не так, как жизнь отдельного человека или отдельной эпохи; о том, что ледники и вулканы спят тысячелетиями, прежде чем проснуться и разбушеваться потоками водной и огненной стихии". (Из статьи "Крушение гуманизма", 1919 г.)
"Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но — это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот, все равно, всегда — о великом".
Будто отвечая своим хулителям, восставшим против первой революционной поэмы, Блок написал следующее: "Мы любили эти диссонансы, эти ревы, эти звоны, эти неожиданные переходы… в оркестре. Но, если мы их действительно любили, а не только щекотали свои нервы в людном театральном зале после обеда, мы должны слушать и любить те же звуки теперь, когда они вылетают из мирового оркестра; и, слушая, понимать, что это — о том же, все о том же". (Из статьи "Интеллигенция и революция", 1918 г.)
А вот запись из дневника того же года: "Происходит совершенно необыкновенная вещь (как всё): "интеллигенты", люди, проповедовавшие революцию, "пророки революции", оказались ее предателями. Трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи.
Это простой усталостью не объяснить. На деле вся их революция была кукишем в кармане царскому правительству".
Но обратимся к самой поэме "Двенадцать". За сто лет сказано-пересказано много всего. Однако, туманная толща прошедших десятилетий сформировала своеобразную линзу, приблизив донельзя черную позолоту этого поразительного, пророческого произведения, открывающего мистические горизонты парадоксального, нелинейного русского пути.
В этом величайшем творении Блока присутствуют три времени и три метафизических уровня бытия. И как на всякой русской иконе, здесь действует закон обратной перспективы.
В мятежном большевистском настоящем, исполненном страстными потоками обжигающего ледяного ветра, мы видим волевое движение двенадцати революционных апостолов-красногвардейцев.
В ближайшем прошлом — бессмысленная буржуазная республика, "старый мир", шелудивый адский безродный пес-космополит-антихрист.
В неведомом будущем (неясно — далеком или близком) — шествует сам Господь с красным флагом в руках.
Это явь, навь и правь русской космогонии. Если у Босха между раем и адом на центральной створке триптиха — стог сена, у Блока главным символом быстротекущего времени является ветер.
Серебряный век погас, схлопнулся, задутый великим ветром. В магическом душном пространстве закрытой оранжереи произрастали экзотические растения: млели прекрасные розы, источали свой ядовитый аромат изысканные орхидеи… И вдруг стекло лопается, и внутрь врываются мощные ледяные сквозняки, космический холод мироздания. Все редкое, особое, закрытое, оранжерейное, дьявольско-прекрасное гибнет. Ароматы выветриваются, разнообразие исчезает. Погибает, сворачивается, уничтожается мир туманных грез и тонких запахов. Кто, как не Блок, испытал на себе мертвящее действие этих страшных и ледяных дуновений? Этот же радостный ветер спустя десять лет явится в поэме "Хорошо" Маяковского: "Дул, как всегда, октябрь ветрами…". И здесь ветер обозначает сдвиг, переход, геополитическую и внутреннюю нестабильность. Стихию, которая переворачивает миры, разворачивает вывески, срывает шапки, меняет ландшафт, путает все карты. Обструкция интеллигенции против поэмы "Двенадцать" закономерна. Никто не хочет добровольно покидать свои норки, выходить навстречу ледяному ветру. Никто, кроме Блока, безжалостно-правдивого, бесстрашно идущего в гудящее снежное пламя в "страшный шум, возрастающий во мне и вокруг".