Не забывается Николай Тряпкин! Сотрудники "Дня" и "Завтра" по-прежнему любят и помнят учителя, друга, кудесника слова, которое посвящал он порой и нам. Как в "Послании другу", адресованном Александру Проханову:
Не спят в руках верёвки и ремень,
А ноги жмут на доски громовые.
Гудит в набат твой бесподобный "День",
И я твержу: "Жива ещё Россия!"
Давай, звонарь — все страхи истребя!
Да не пожнёт нас рабская пучина!
Да воспарим душой, как ястреба,
Как вся твоя геройская дружина!
ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ, выдающийся русский поэт современности, чьё уникальное творчество ещё предстоит открывать и внимательно изучать в России и в мире, тоже сказал о нас несколько ставших теперь уже классикой строк, когда упыри от власти закрыли "День" без суда и следствия. Стихи назывались — "Адская новость":
С Востока свет, мы разумеем: "День"…
Из бездны вышел мрачный Дант, как тень.
— Что нового в аду? — его спросили.
Ответил Дант: — Всё то же, что в России,
Но видно, дьявол с вами не в ладу:
Он запретил газету "День" в аду.
Понятно, что главным событием тех вечеров газеты, в которых участвовал Кузнецов, по праву считалось его выступление, а первым звучал нередко именно этот гротескный, афористичный этюд. Разумеется — уже после осени девяносто третьего, когда он и был написан, а до той поры Юрий Поликарпович чаще всего начинал с известного стихотворения "Маркитанты". Правда, "чаще всего" — это сказано чуть неточно, поскольку поэт, к сожалению, в целом бывал весьма редко на вечерах, в том числе и на наших, хотя отношение его к нам всегда было самое доброе и сердечное. Стихи в "Дне" и "Завтра" печатал охотно, да и сам иногда выбирал у нас что-то для "Нашего современника", где много лет вёл отдел поэзии. Порой не чурался и чуть посидеть в компании, но больше предпочитал быть всё же один, вдали от шумных собраний.
Кто-то из пишущей братии видел в этом "гордыню", кто-то усматривал непризнание Кузнецовым поэзии, не похожей на его собственную, да были, наверное, и иные суждения. Он же, скорее всего, просто очень ценил отведённое человеку время на жизнь, на работу, на творчество, и считал это более главным и важным, чем всё остальное. Кстати, когда несметные авторы всяких и устных, и напечатанных баек о ЦДЛ — которые я не шибко люблю и про себя называю "мемуаразмами" — не без бахвальства и панибратства судачат о своих выпивках там с известными поэтами, они почти или даже совсем не упоминают Юрия Кузнецова. Значит, и впрямь дорожил он бесценным временем, не говоря уж о равнодушии к тем расшаркиваниям, из-за которых как раз и любили туда заходить иные падкие на дешёвую лесть знаменитости.
…Читал Кузнецов с расстановкой, спокойно, не напрягая голоса, не прибегая к излишним эмоциям или жестам. Эмоции были у слушателей — от стихов, что звучали со сцены:
Маркитанты обеих сторон –
Люди близкого круга.
Почитай, с легендарных времён
Понимали друг друга.
…А наутро, как только с куста
Засвистала пичуга,
Зарубили и в мать, и в креста
Оба войска друг друга.
А живые воздали телам,
Что погибли геройски.
Поделили добро пополам
И расстались по-свойски.
Ясно, что "маркитантов" на вечерах у нас не было, но помнить об этом лукавом племени следует постоянно, особенно в годы такой жестокой борьбы, как сегодня, — словно напоминал поэт. В пекле сражения, в схватке с противником можно и подзабыть на момент о "пятой колонне", но на то и певец во стане воинов, чтоб не дремали они и не расслаблялись. Для наших читателей, наших соратников, заполнивших зал, Юрий Кузнецов — как раз из тех самых певцов, чья магическая лира волнует и будоражит, зовёт подняться, восстать на праведный бой.
Певец во стане — певец восстания, и хоть поэзия Кузнецова — далеко не трибунная по своей сути, в сердца она входит мощной мобилизующей силой. Помню, как чутко его мы слушали, как глубоко проникали в сознание те слова, которые были нужны тогда каждому, как нужны они и сейчас:
Твоя рука не опускалась
Вовек, о русский богатырь!
То в удалой кулак сжималась,
То разжималась во всю ширь.
…Врагам надежд твоих неймётся.
Но свет пойдёт по всем мирам,
Когда кулак твой разожмётся,
А на ладони — Божий храм.
Русская святость и русская удаль — рядом в его поэзии. И потому не казалось странным, что вослед за стихами возвышенными, драматичными, часто сложными, он считал нужным прочесть и такие вещи, в которых — для кого-то, возможно, и неожиданно — представал совсем не тем хмурым, угрюмым затворником, каким нередко казался, а человеком, не чуждым улыбки, смеха над кем-то и над собой, что очень по-русски… На "ура!" принимала публика и притчу о том, что случилось с его героем "где-то в Токио или Гонконге", и поучительные истории о трёх желаниях, о бомже, о гареме холостяка, или о том, как внимательно созерцали один одного упрямый русский чудак и хитрюга ворона:
Ворона — пустая птица,
Не птица, а Божий вздор.
Три дня на него косится,
Три дня он глядит в упор.
Глядят друг на друга в мокредь,
Глядят друг на друга в дым.
А кто кого пересмотрит,
То мы ещё поглядим.
"Мы ещё поглядим!" — со значением говорит на прощание слушателям мудрый поэт, и они понимают всю многозначность этого заявления, и благодарны за то, что он так по-свойски, простыми словами согрел им души в промозглой мокреди, нависшей над русской землёй. К нему спешат по проходу, чтоб поднести цветы, взять автограф, что-то сказать, просто пожать надёжную, крепкую руку. Юрий Поликарпович всем отвечает, но долгий обряд почитания ему явно в тягость: скорее бы за кулисы, и дальше — туда, где можно курить...