Но тут же:
...Я бы вырвал по плечи руки
Тем, кто сбросил с Кремля звезду!
Или вот еще иное, считающееся уже "политически программным" для автора:
Империя не может умереть!
Я знаю, что душа не умирает...
Империя — от края и до края —
Живёт и усечённая на треть.
Оплаканы и воля, и покой,
И счастье непокорного народа.
Моя печаль — совсем иного рода,
Она созвучна с пушкинской строкой.
Пусть звякнет цепь, пусть снова свистнет плеть
Над тем, кто воспротивится природе...
Имперский дух неистребим в народе,
Империя не может умереть!
Такая "внутренняя смута", душевная разорванность, недовольство самим собой — преобладающая интонация в поэзии Владимира Шемшученко. Его стихи, подобно хлебниковским в интерпретации Николая Гумилёва, тоже кажутся "обрывками какого-то большого, никогда не написанного, эпоса". Только "эпос" этот исходит из внутреннего "я" поэта, то есть не может быть эпосом по определению. Цитаты из Блока, Пастернака и Мандельштама, щедро встроенные автором в тексты своих произведений, лишний раз подчеркивают его родство с "серебряным веком", и редко-редко, в единичных, исключительных случаях у Шемшученко появляются гармоничные, проникнутые любовью и радостью строки:
Кучевые плывут облака,
Словно парусный флот над Россией.
Белый цвет растворяется в синем —
Голубеет на плёсах река.
Лебедь крыльями бьёт по воде.
Капли жемчугом в небо взлетают.
Васильки на лугах расцветают —
Ты таких не отыщешь нигде.
Петушок поторопит зарю,
Из кустов соловей отзовётся
И услышишь, как сердце забьётся...
Приезжай, всё тебе подарю!
Но у него же встречаем "соловьиную сволочь", а чистосердечное признание "Любил я блатные словечки / И драки — квартал на квартал" — рядом с таким же чистосердечным признанием: "Я с детства ненавижу драки..." Кажется, когда-то давно, еще при советской власти, такое называлось "амбивалентностью". Кстати, вполне присущей малым жанрам любого фольклора (сравните, например, русские пословицы "Яйца курицу не учат" / "И на старуху бывает проруха").
Поэтому совсем уже не удивительно, когда автор, десятки, если не сотни раз говорящий о своей вере в Бога, заявляет:
Если веру вчерашние топчут друзья,
Если память — лишь кровь под ногтями Руси,
Принимаю в наследство закон бытия:
Не бойся!
Не верь!
Не проси!
Почему эти заповеди лагерного бытия вдруг оказываются у поэта "законом бытия" вообще, как они соотносятся с христианскими заповедями "бояться Бога", "верить в Бога", "просите и дастся вам"? — вряд ли кто разъяснит. Спишем всё на поэтические вольности, разного рода допущения и домыслы.
Впрочем, настоящей "визитной карточкой" Владимира Шемшученко для подавляющего большинства читателей уже давно стали совсем другие, исполненные истинной боли и горечи, строки:
После дружеской пирушки,
Застирав вино и кровь,
Спят усталые игрушки:
Вера, Надя и Любовь.
И поневоле тянется рука к Евангелию, чтобы лишний раз убедиться: нет, никуда еще не исчезли слова апостола Павла: "А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь из них больше" (1 Кор. 13:13).