Директор телеканала Генрих Корн, придерживая паука длинными пальцами, аппетитно высосал сок из брюшка.
— Дорогой брат Керим, — Генрих Корн отложил оставшийся от паука сухой чехол, — я поднимаю этот заздравный кубок за тебя. Наш телеканал очень чутко прислушивается к твоим рекомендациям, согласно которым русская идеологическая паранойя, "русская идея", "особый русский путь" лечатся промыванием мозгов, и в этом смысле наш канал — это клизма, вставленная в русский мозг. Последнее, что мы сделали, вняв твоим советам, это нанесли сокрушительный удар по Лукашенко, который пользуется огромным влиянием в России. Мы превратили его в чучело, посмешище, в невежественного маньяка, в последнего диктатора Европы, которому место в Гаагском трибунале. Мне говорили, что существует заговор белорусских военных, которые готовят вторжение в Россию, чтобы побудить к восстанию русский народ. Это серьезная угроза. Мне кажется, недостаточно телевизионных ударов, направленных в Лукашенко. Ты мог бы взять на себе финансирование спецоперации, где место телеэкрана займет снайперский прицел.
Генрих Корн поправил шелковый бюстгальтер на своей груди, поворачивая свой круглый упитанный зад к соседствующему с ним министру финансов. Послал юбиляру перстень с бриллиантом, найденным в Ганиной яме.
В трапезную на двух шестах, как на носилках, внесли громадного, сваренного в котле осьминога. Щупальца гигантскими черными завитками свешивались до пола. Все они были покрыты большими и малыми присосками, розовыми от кипятка. Огромные немигающие глаза отражали золото потолка. Злобный клюв напоминал нос режиссера Самуила Полончика. Служители острыми ножами отсекали кончики щупалец, перекладывали их на тарелки, из отрезков вытекал сочный, в колечках жира бульон, который черпали гости маленькими золотыми ложечками.
Министр финансов Михаил Лабузинский поднялся осторожно, чтобы не уронить с голого черепа миниатюрную бриллиантовую корону. Его тонкая, в курчавой шерстке рука, напоминающая звериную лапу, сжимала кубок.
— Любезный брат Керим, только что мы слышали от нашего брата Матвея Игрунова о предстоящей программе десталинизации русского народа. Но разве не этим в течение десятков лет занимаются министерство финансов и ваш покорный слуга? Разве не нашими усилиями было разрушено сталинское авиастроение, когда мы прекратили финансирование авиационных и моторостроительных заводов, и теперь русские не могут выпускать ни военные, ни гражданские самолеты? Разве не мы тем же способом уничтожили сталинское судостроение, и теперь русский флот медленно погибает у пирсов, а верфи с недостроенными кораблями похожи на кладбища умерших китов? Не мы ли уничтожили лучшую в мире энергетику русских, и теперь они в ужасе смотрят, как взрываются их гидростанции? Тот же удел постиг сталинскую науку, когда мы лишили ее финансирования. И сталинскую культуру, и сталинскую медицину, и сталинское образование. Мы, банкиры и финансисты, среди которых ты, Керим, занимаешь ведущее место, расчистили пространство, куда могут теперь прийти другая цивилизация, другая вера, другой, богоизбранный народ. Хватит разбрасывать камни сталинского храма, от его не осталось даже фундамента. Пора собирать камни нового храма, архитектором которого являешься ты, Керим.
Михаил Лабузинский опрокинул в себя кубок с вином. Сунул курчавую лапку в карман халата. Извлек сияющий предмет, похожий на лепесток цветка. Послал его в дар имениннику.
— Это элемент космического корабля, которые русские хотели послать на Марс. Этот корабль был готов принять космонавтов, когда на завод пришли наши друзья и распорядились сломать корабль. Теперь предстоит лететь в противоположную сторону, в сторону Черного солнца.
Керим Вагипов с любопытством рассматривал металлический лепесток. Попробовал его на зубок. Присовокупил к собранию драгоценных подарков.
В трапезную внесли огромный золоченый чан, полный светлого меда, в котором плавали ощипанные колибри. Птичьи тушки, лишенные перламутрового оперения, были крохотные, как мизинец. Слуги вычерпывали их золотым половиком, переносили на тарелки, и крохотная птица с тонким клювом и поджатыми лапками лежала среди золотого меда. Гости протыкали ее вилкой, подносили ко рту и обсасывали, наслаждаясь душистой сладостью.
Настал черед говорить принцу крови Максу Лифенштрому. Его надменный взор, династическая горбинка носа, изысканные и сдержанные жесты выдавали благородную, хранимую веками традицию властвовать, скрывать свои мысли, сберегать фамильные тайны. Он поднял бокал, молча оглядел собрание, поклонился юбиляру. Начертал в воздухе загадочный иероглиф. Иероглиф мог означать опознавательный символ, по которому узнают друг друга представители династических семейств. Дунул на этот незримый иероглиф, и тот, невидимый для глаз, полетел к Кериму Вагипову, тот благоговейно его поймал, прижал к губам, приколол к себе на грудь.