Генри был единственным ребенком и с колыбели воспитывался с мыслью, что пойдет по стопам отца. Здесь Уэлдон-старший вновь принял очень здравое решение. Он позаботился, чтобы сын не рос в праздности и не забивал себе голову мечтами о недоступном. Сыну фермера полагалось стать фермером, хотя миссис Уэлдон упрашивала мужа отдать мальчика учиться на врача или адвоката. Но старик Уэлдон был тверд как кремень, и миссис Уэлдон в итоге пришлось признать его правоту. Генри не проявлял склонности ни к чему, кроме вольной жизни на ферме. Беда была в том, что даже фермой он не занимался как следует, предпочитая бегать за юбками и играть на скачках, пока отец и наемные рабочие трудятся вместо него. Еще при жизни Уэлдона-старшего Генри начал враждовать с матерью, а после его смерти взаимная неприязнь только усилилась.
Отец умер, когда Генри было двадцать пять. Зная, что жена хорошо обеспечена, он оставил ферму и все свои сбережения сыну. Под руководством Генри хозяйство пошло ко дну. Для фермеров настали тяжелые времена. Чтобы ферма приносила доход, за ней требовалось неусыпно следить, а Генри все больше от этого отлынивал. Попытки разводить лошадей потерпели неудачу, потому что он не разбирался в том, как их покупать и содержать. Миссис Уэлдон к тому времени уехала с фермы, которую никогда не любила, и кочевала по морским и минеральным курортам. Генри несколько раз просил у нее денег в долг – и получал их. Но мать наотрез отказывалась передавать ему часть своего капитала, хотя теперь уже могла это сделать – опекуны к тому времени умерли, и сам трастовый фонд прекратил существование. Все-таки тетя-нонконформистка кое-чему ее научила. А когда миссис Уэлдон обнаружила, что Генри впутался в весьма скандальную историю с женой трактирщика из соседней деревни, то рассорилась с ним бурно и окончательно. С тех пор он почти не давал о себе знать. Однако до нее дошла весть, что интрижка с трактирщицей сошла на нет, и в феврале этого года она сообщила ему о предстоящей свадьбе с Алексисом. Генри приехал в Уилверкомб на выходные, познакомился с Алексисом и высказал свое неодобрение. Это делу не помогло, и отношения оставались натянутыми, пока миссис Уэлдон, оказавшись одна после смерти Алексиса, не была вынуждена искать утешения в материнских чувствах. Генри приехал, раскаялся в непослушании, продемонстрировал сыновнюю любовь и был прощен.
Гарриет упомянула теорию миссис Лефранк о том, что Алексис покончил с собой из-за провала неведомых, но важных „спекуляций“. Миссис Уэлдон теорию отвергла.
– Да разве это могло для него что-то значить, моя милая? Поль прекрасно знал, что после свадьбы я перепишу на него свои деньги, за исключением, конечно, небольшого содержания для Генри. Конечно, так-то Генри получил бы все, и я боюсь, что он расстроился, когда услышал, что я выхожу замуж, но, понимаете, он не имел права обижаться. Отец оставил ему очень неплохое состояние и всегда внушал, что он не должен ничего у меня просить. В конце концов, я была еще совсем молода, когда овдовела, а Джордж – он был, не стану врать, очень справедливым человеком: всегда говорил, что я имею полное право тратить отцовские деньги, как захочу, и снова выйти замуж, если пожелаю. И я дала Генри взаймы кучу денег, которую он так и не вернул. После помолвки с Алексисом я сказала Генри, что передам в дар все, что давала ему в долг, и завещаю проценты с капитала в 30 тысяч фунтов, а сам капитал достанется детям Генри, если они у него будут. А не будет – деньги отойдут Полю, если тот переживет Генри, ведь Поль был моложе.
– А все остальное вы собирались переписать на мистера Алексиса?
– Почему бы и нет? Детей-то у меня больше уже не будет. Но Полю эта идея не нравилась. Он говорил – это было так очаровательно и так нелепо, – он говорил так: „Что тогда с тобой станет, если я сбегу и брошу тебя?“ Нет, я собиралась поступить по-другому. Я хотела передать Полю после свадьбы 30 тысяч фунтов. Это были бы полностью его деньги – я не хотела, чтобы мужу приходилось спрашивать моего разрешения, если ему вздумается иначе разместить капитал и тому подобное. После моей смерти Генри доставался доход с других 30 тысяч и деньги на погашение долгов, а Полю – все остальное, что составило бы примерно 100 тысяч, включая его собственные 30. Понимаете, Поль мог бы снова жениться и завести детей, ему были бы нужны деньги. Не вижу тут никакой несправедливости, а вы?
Гарриет подумала, что можно многое сказать по поводу завещания, по которому единственному сыну достаются проценты с 30 тысяч с возвратом к молодому отчиму, а отчиму – в три раза большая сумма в полное распоряжение. И к тому же предполагаемая семья сына оказывается в гораздо худшем положении, чем столь же предполагаемые дети отчима от его предполагаемой новой жены. Но все-таки это были деньги миссис Уэлдон, а Алексис хотя бы не разрешил ей совершить огромную глупость и отдать ему все до последнего фартинга. Одна фраза привлекла внимание Гарриет, и она к ней вернулась.
– Я думаю, для этого решения вам понадобился весь ваш здравый смысл, – сказала она, не уточнив, хватило ли его. – И если ваш сын склонен к расточительству, пусть уж лучше он распоряжается только процентами. Так у него всегда будет кусок хлеба. Полагаю, в обновленном завещании вы оставили этот пункт неизменным?
– Да, да. То есть я так обязательно сделаю. Должна признаться, что до сих пор относилась к этому немножко небрежно. Так и не написала завещания. Я всегда отличалась таким крепким здоровьем! Но, конечно, это нужно сделать. А то все время откладываю.
Старая история, подумала Гарриет. Если бы все составленные в уме мудрые завещания оформлялись по закону, на свете было бы меньше состояний, пущенных по ветру наследниками. Умри миссис Уэлдон завтра, в единоличном распоряжении Генри окажется что-то около 130 тысяч фунтов.
– Знаете, на вашем месте я бы составила завещание. Даже самого молодого и здорового человека может сбить машина.
– Да, да. Вы совершенно правы. Но теперь, когда бедный Поль умер, я чувствую, что у меня нет на это сил. Это было бы важнее, если б Генри был женат и имел детей, но он говорит, что не собирается жениться, а если так, деньги будут его целиком и полностью. У меня теперь никого нет, кроме него. Но, моя дорогая, я, боюсь, вас утомила всей этой болтовней. Вы спрашивали про моего бедного Поля, а я увлеклась и стала вам рассказывать про все эти глупые частности. Я только хотела сказать, что Поль просто не мог переживать из-за спекуляций. Он знал, что скоро у него будет много денег. К тому же трудно спекулировать, не имея капитала, – справедливо заметила миссис Уэлдон. – Деньги плодят деньги, как говаривал мой знакомый биржевой маклер, а Полю просто не с чем было начать. Да он и не знал ничего о биржевых спекуляциях, я уверена. Он был слишком романтичен и оторван от жизни, бедненький.
„Может, и так, – сказала себе Гарриет. – Но сумел подкатиться к той, у кого деньги есть“. Она была удивлена. „Богатый“ – понятие относительное. Она думала, что миссис Уэлдон располагает, скажем, тремя тысячами в год. Но если ее деньги хорошо вложены – а по ее словам выходило именно так, – то у нее по крайней мере вдвое больше. Голодранцу вроде Алексиса простительна женитьба на 130 тысячах фунтов, сколь бы ни пришлось поступаться удобством и самоуважением. Да собирался ли он вообще жениться? А с другой стороны, если он решил увильнуть и уехать за границу, какая чудовищная угроза или, наоборот, лакомая приманка могла заставить его променять столь блестящую перспективу на гораздо более тусклое сияние трехсот соверенов, хоть бы и чистого золота?
А Генри? Даже после вычета налога на наследство 130 тысяч – недурная сумма, люди убивали за меньшее. Но о состоянии дел Генри обещал узнать лорд Питер. Гарриет осознала, что миссис Уэлдон что-то говорит.