– Хватит мычать, – сказала тётка.
Диник помолчал и вдруг спросил:
– А вы моя бабушка?
– С чего бы?
– Вы старая. Бабушки старые. У меня есть другая бабушка – бабушка Люба. Она варит суп с картошкой и пельменями, я его не люблю. Ещё она смеётся, когда не смешно. Повела нас с Леной в кино на мультик и там сначала все смеялись, а потом, когда все переставали, смеялась одна бабушка Люба. А дома у неё всегда громкий телевизор. У вас есть телевизор?
– Нет. И я тебе никто.
Диник помолчал немного и выдал:
– Но если вы маме – кто, то и мне – кто.
– Она тебе не мама.
– Мама. Мама Марина.
Лена подумала, что надо вмешаться. Слишком много Диник болтает, а Марина несколько раз просила никому ничего не рассказывать. Вообще ничего. Даже свою фамилию не называть. Но Диник не стал развивать тему, снова замычал. В миску упала ещё одна картошина.
Лена вздохнула, посмотрела на чёрное пятно плесени в углу, на жёлтые следы потёков по стенам, на вывернутую проводами наружу розетку и чуть не расплакалась от внезапного приступа острой, распирающей горло тоски. Им тут не место! Как же вышло, что Лена лежит сейчас под тощим одеялом и красной Марининой курткой в чужой холодной комнате, похожей на склеп, в неизвестно каком городе на краю мира, вместо того чтобы сидеть за своей партой в школе. Как ей жить, если нельзя пойти домой. Как вообще возможно то, что случилось, ведь такого просто не может быть. Как всё вернуть назад и как не закричать, не завыть. Как?!
– Тётя, а как вас зовут? – услышала Лена голоса из кухни.
– Рузанна.
– Как?
– Тётя Руза. Устраивает?
– Тётя Роза, а можно я у вас в кладовке старые вещи посмотрю? Я уже всё нарисовал.
– Нет.
– Я не поломаю. Можно?
Лена невольно улыбнулась. У тётки против Диника никаких шансов, не отвертится. А у Лены никаких больше «как». Просто. Просто встать и жить.
Она стояла у окна их новой спальни, а верблюд шёл по ослепительно солнечной улице. По твёрдой утоптанной земле, потому что асфальта здесь не было. Но Лена смотрела не на землю, а на верблюда. Он был настоящий, живой, шагал себе невозмутимо. Светло-светло-коричневый, с большими выпяченными губами, округлыми боками и тонкими длинными ногами. Голову верблюд держал высоко, горделиво. Шёл степенно, не торопясь, и словно перекатывался весь под короткой клочковатой шерстью. Два горба подрагивали в такт шагам. Лена подумала, что верблюду совершенно безразличен и смуглый дядька, который подгонял его длинной палкой, и мальчишки, что кружили стайкой вокруг, бросая камешки. Дядька покрикивал то на них, то на верблюда, но его никто не слушал. Ещё Лена подумала, что это невозможно – верблюд! Цирк какой-то. Дядька, дети, эти их рубахи и широкие штаны, дом напротив с огромными воротами, полукруглыми проёмами окон. И дерево, высокое, пышное, густо увешанное гроздьями белоснежных крупных цветов.
Лена обернулась, глянула в кухню, чтобы позвать Диника и спросить тётку, но они ведь ушли в кладовку. Снова посмотрела в окно. Недоумённо прижалась лицом к стеклу, потом нащупала и подняла тугую щеколду, распахнула створки, высунулась на улицу по пояс… никаких верблюдов. Никаких дядек и мальчишек. Только солнце осталось прежним, горячим и невыносимо ярким, Лена и не знала, что оно бывает таким осенью. По серой асфальтовой дороге проехала машина. За ней ещё несколько. Белёный бордюр, тротуар. В типовом кирпичном доме на той стороне нет ворот, а окна самые обыкновенные, прямоугольные, над каждым вторым висит коробка кондиционера. И продуктовый магазинчик на первом этаже – «Минисупермаркет 24 часа».
Чёрт возьми. Но Лена видела! Наверное…
И ведь никому не расскажешь, всё равно не поверят.
Лена рассеянно собрала постельное и сложила диван, косясь на окно. Прошлёпала босиком по коридорчику, заглянула в тёткину комнату, забитую старой полированной мебелью и пёстрым тряпьём, но войти не решилась. Умылась над ржавой раковиной в туалете, убеждая себя, что мерещится всякое от усталости. Или плесень тут галлюциногенная. Позавтракала куском хлеба с маслом и почти себя убедила. А всё равно бегала к окну, выглядывала, на что-то надеялась. Пока не пришла Марина. С ней Лена тоже не стала говорить о верблюде, потому что есть вещи поважнее.