Я испуганно смотрела на хозяйку, ничего не понимая. Почему она дядя Степа?
Степанида Ивановна говорила требовательно, как будто отдавала приказ. Фразы были короткие и отрывистые. Словно она имела на это право.
Наверное, она работник милиции. Ходит по улицам в гражданской одежде. Брюки надела, а китель забыла!
Я нерешительно топталась на месте. Стыдно раздеваться, показывать свою штопаную рубашку с оторванным плечиком.
— Я кому сказала, раздевайся! Воду в ванне напусти погорячей!
Я плотно закрыла за собой дверь, щелкнула задвижкой.
Из крана ударила струя воды. Ванна стала быстро наполняться. Мой страх проходил. Наконец, я решилась и влезла в воду. Давно не испытывала такого блаженства. Наступило удивительное спокойствие и умиротворение. Куда-то ушли все недавние страхи и сомнения.
Старательно промыла грязные волосы. Они успели засалиться и висели сосульками. Потом с наслаждением терла тело мочалкой. Отмыла руки, почистила ногти.
— Не заснула случайно, Анфиса?
— Нет, купаюсь!
— Ты затихла, а я подумала, что заснула. Полотенце бери большое. Открой дверь. Возьми мое белье. А свое завтра постираешь. Согрелась?
— Да, Степанида Ивановна.
— Зови меня лучше Степой. Дядей Степой, я так уж привыкла.
— Ладно.
— Чайник давно поспел. Я схлопотала фронтовой бальзам.
На маленьком кухонном столе стояла бутылка с водкой. На тарелке закуска.
— Садись! — Степанида Ивановна оторвала от угла газеты длинную полоску бумаги. Насыпала махорку. Ловко свернула толстую цигарку, а потом старательно заклеила ее языком.
После войны папе никогда не хватало папирос. Он покупал себе махорку. Ее продавали стаканами на рынке. Смотря на Степаниду Ивановну, я вспомнила об этом. Часто я думаю о папе. Если бы он был жив, все было бы по-другому!
— Садись, Анфиса! Лет тебе сколько?
— Семнадцать… Месяца еще не хватает, через месяц будет ровно семнадцать.
— Так и подумала. Посмотрела на тебя на вокзале и вспомнила свою молодость. Бросилась на твоих обидчиков. Другие проходят мимо, а я не могу оставаться равнодушной… Не могу видеть безобразия… Семнадцать лет… Вроде бы вчера мне столько было… Вспомнила и захотелось с тобой по-фронтовому посидеть… Ты не удивляйся, что я в сапогах и брюках… Тянет к ним… Родными кажутся… Я себе немного налью, законные сто граммов, как гвардейцам давали во время войны. Ну, за твою жизнь, за твои семнадцать лет!
Степанида Ивановна улыбнулась. Морщинки разгладились, и она показалась мне еще молодой и даже красивой. Она наколола вилкой соленый огурец, протянула мне:
— Попробуй! Семнадцать лет… Нет, не вернуть мне… Прошла молодость.. Но я не жалею… Краснеть не приходится… — Она задумчиво откинула голову назад и негромко прочитала:
Замолчала. Глаза ее заволокло слезами.
— Вот и вся моя биография в этих двух строчках. — Сказала тихо, увидев, что я уставилась на нее. Не обращай внимания.
— Не могу я эти стихи без слез читать. В госпитале записал мне их один старшина — прямо за душу берет… Дочкой ты могла бы моей быть, да нет у меня детей, так случилось… Бабье это горе, а я тебе расскажу… понимаешь… Знаешь, где горком комсомола? Знаешь! Вот и хорошо. Может, когда побываешь еще там… В сорок первом году я записалась в горкоме добровольцем на фронт. Зоя Космодемьянская тоже там свою путевку получила. Но я не буду ничего говорить о ней. Не знала я ее. А люблю. Люблю за храбрость. Она линию фронта перешла с партизанами, а меня в госпиталь направили работать. Ты видела раненых? Нет? А мы разгружали эшелоны. Каждый день они приходили с фронта. Одни солдаты без рук, другие без ног. Кладем на носилки, несем в палату. Стон стоит кругом, кровью пахнет, гноем. Поначалу у меня с непривычки голова кружилась, а потом привыкла. А все равно носить лежачих трудно. Мужики тяжелые, надорвалась я тогда. А теперь рожать не могу!
Степанида Ивановна замолчала. Жадно затянулась. Я заметила, что у нее дрожала рука. Скоро махорочный дым, как густое облако тумана, скрыл ее от меня. Показалось, что она ушла куда-то далеко-далеко. И от этого голос приобрел какую-то особую удивительную силу. Говорила она медленно, как будто сама прислушивалась, отдавшись воспоминаниям.
— Госпиталь наш отправили на фронт. Медленно двигался эшелон, подолгу стоял на станциях и перегонах. Из вагона видели сожженные деревни. Черные обгоревшие трубы печей и деревья. По дорогам валялись разбитые машины, танки.