— Наш самолёт совершил посадку в международном аэропорту Инчхон. Сейчас 20:37. За бортом -8 градусов. Спасибо, что выбрали наши авиалинии.
Что же, видимо, Добро Пожаловать домой, Ноа.
***
Наверно, не стоило даже заикаться о том, что мои ноги отказывались сходить с трапа и мечтали зашагать обратно в салон, чтобы намертво пристегнуть себя к креслу с единственным желанием улететь обратно за океан? Вот только персонал самолёта не разделял мои мысли, провожая меня долгим взглядом, так и говорящим: «обратной дороги нет, пошевеливайся, мы тоже хотим попасть домой, и так весь полёт сводил с ума своими нервными метаниями». Бросив напоследок ещё один грустный взгляд за плечо в сторону самолёта, я глубоко вздохнул и с гулко бьющимся сердцем сошёл с трапа и ступил на землю.
Что же, я действительно снова в Корее, во что верить до сих пор не хотелось, и самое печальное — ощущения были не из лучших. Кажется, меня вот-вот стошнит или того хуже — упаду в обморок. Прилетать обратно было ужасной идеей, но обратной дороги действительно не было, оставалось только зашагать вслед за остальными пассажирами в сторону автобусов, а затем, оказавшись в здании аэропорта, получить багаж и отыскать в зале ожидания единственное родное лицо, рядом с которым я смогу унять ненадолго тревогу в душе.
Выполнив все действия на автомате, я старался не зацикливать свои мысли на негативных вещах, по крайней мере, до того, как я не окажусь в родительском доме, а там можно по-новой впадать в истерику, потому что нет ничего лучше для расшатанной психики, как оказаться в месте, что кишило старыми воспоминаниями, которые с удовольствием пройдутся по ещё не до конца затянувшимся ранам, заставив их по новой разболеться и снова кровоточить. Да и к тому же никто не спасет меня от праведного гнева дорогой матушки, что так сильно истосковалась по непутевому младшему сыну, которого она сначала заобнимает до смерти, а потом прибьёт со всей любовью, а еще и нет мне спасения от разговора с отцом, который обязательно поднимет тему о моем возвращении домой на постоянную основу, потому что негоже, чтобы семья была настолько сильно разделена, ведь это никак не вписывалось в его видение семейных ценностей, и кого волновало, что в штатах у меня уже сложилась своя собственная жизнь, и вроде бы отец не должен так сильно препятствовать моей любви к Америке, в конце концов, я родился там, в точности как и он когда-то, но почему-то ему совершенно не нравилась сама мысль о том, что я был так далеко. Часть моего сердца принадлежала Нью-Йорку, я любил этот город не меньше, чем родной Сеул; и именно в Большом Яблоке я обрёл утраченное, но все же фантомное спокойствие, и получил, правда ненадолго одолженную, но все же возможность начать жизнь с чистого листа. Возможно, когда я уезжал в Америку, то был ещё несовершеннолетним, уязвлённым и совсем нестабильным. Родители, скрипя сердцем, отпускали меня за океан, для этого пришлось потратить не один час за разговорами, за которыми решалась моя дальнейшая судьба и пути к восстановлению, но благодаря уговорам, а также рекомендациям лечащего врача я получил разрешение улететь в другую страну в надежде построить новую жизнь. Пусть меня отпускали под опеку бабушки и дедушки (родителей отца, которые все ещё жили в городе больших надежд), и мне все ещё нужен был надзор старших, но сейчас я был достаточно взрослым, чтобы принимать самостоятельные решения и теперь я сам мог выбрать, где бы мне хотелось остаться жить после завершения учёбы в университете. В мои планы не входило возвращаться в Сеул когда-либо и уж тем более для того, что вернуть былую жизнь и прожить ее до самой смерти. Я больше не доверял этому городу, не чувствовал себя тут как дома. Родители должны были понимать это, ведь на их глазах я ломался и пытался собрать себя все то время, пока не рассыпался окончательно и не улетел залечивать раны за несколько тысяч километров от родного дома, оставив весь тяжелый багаж позади. И пусть это решение было все ещё самым сложным в моей жизни, за которое я расплачивался и по сей день, слушая в своей голове голос, ни разу не уснувшей за четыре года совести, что так и напоминала мне о том, какой я эгоист и трус; но я имел право сам выбирать, чего я хотел и в чем нуждался; нуждался я только в двух вещах: спокойствии и прощении, — правда, о последнем мне лучше было даже не заикаться и даже не думать. Тем не менее, я понимал стремление родителей вернуть меня в отчий дом, чтобы я был хотя бы в одной с ними стране, они скучали, волновались и не видели меня много лет, за исключением редких видеозвонков, и им бы хотелось, чтобы их ребёнок был дома, там, где всегда должен был. Но, я не ребёнок. Больше нет. Я скучал по семье, по дому, по старому себе; по жизни, которая была до, но... это больше "но" разделило мою жизнь на до и после, в этом «после» я не видел себя больше, проживающим снова в Сеуле.