Дверь магазина отворилась, папа вошел и встал рядом со мной. С минуту мы оба молчим. Зря я не начал собирать все, что нужно для железной дороги, еще в прошлом году. Теперь из-за папиной работы, вернее, из-за того, что у него нет работы, а еще потому, что евреям того и гляди запретят иметь модели поездов, будет непросто заполучить все, что мне требуется.
— Скоро ли мы сядем в настоящий поезд? — спрашиваю я папу.
— Увидим, Миша, — отвечает он, положив руку мне на плечо.
Я пытаюсь сообразить: а вдруг есть уже и закон, запрещающий евреям ездить на поезде? Правил столько, что я в них путаюсь. Думаю, и родители тоже запутались. Они все время спорят — приглушают голоса, чтобы я не разобрал о чем. Шепчутся, даже когда людям положено спать. Я слышу, потому что по ночам выхожу иногда в туалет. И каждый раз из-под двери их спальни пробивается свет. Наверное, все дело в этих новых правилах. Так что я не стал спрашивать папу, можно ли нам еще ездить на поезде. Сам сообразил: можно. Раз уж немцам мы так не угодили, они только рады будут, если мы все сядем в поезд и уедем от них подальше.
16 сентября 1940 года
— Скорее, Миша, — торопит мама. — Уже почти полчетвертого.
— Еще минуточку, — прошу я. — Я заканчиваю.
То есть заканчиваю домашнее задание. Правда, не совсем настоящее, потому что школы больше нет. Евреям не положено учиться. В конце лета объявили, что и в чешские школы нам тоже ходить запрещено. Так что третий класс я прохожу в гостиной у Эрика Лауба. Нас там собралось шестеро, и две девушки, которые по возрасту могли бы уже пойти в институт, преподают нам все предметы. Мы сидим кружком на деревянных стульях, а вместо перемены играем в карты.
— Миша! — Мама внезапно возникает в дверях, голос у нее очень недовольный. — Если мы не выйдем сейчас же, мы опоздаем.
Опоздаем — в смысле в магазин, ведь евреям разрешается делать покупки только с трех до пяти.
— Хорошо, хорошо, иду.
— Ты сегодня не играл на скрипке, верно?
— И что?
— А то, что первым делом, как только вернемся… ты меня понял?
Подошел трамвай, мы сели в задний вагон, хотя в переднем свободно. Еще одно правило: евреям ездить только в заднем вагоне. Сидячие места все заняты, и мы стоим, а трамвай грохочет по улице. Мама поздоровалась с кем-то знакомым, а потом умолкла, смотрит неподвижно в окно через мое плечо. Вид у нее усталый. Раньше она так нарядно одевалась, а теперь на ней простое серое платье и никаких украшений. За последние месяцы она все в доме перебрала в поисках каких-нибудь ценных вещей, которые немцы не отобрали: они сказали, что нам не полагается иметь фотоаппараты, печатные машинки, шерстяные пальто и много чего еще. В том числе и лыжные ботинки. Наверное, боятся, как бы мы не потоптали их драгоценные горы. Которые, между прочим, вовсе не их.
А те ценности, какие маме удалось сберечь, — картины, ювелирные изделия, ее лучшие платья — постепенно исчезают. Кое-что мама отдала на хранение неевреям, которых мы хорошо знаем, тем, которые не перестали с нами разговаривать. Остальное переправили на склад в Лондоне. В квартире у нас стало совсем пусто.
— Когда это закончится, нам все вернут? — спросил я.
— Ты о чем? — откликнулась мама так, словно я ее разбудил.
— Ни о чем, — сказал я и предпочел не повторять свой вопрос и не задавать еще один, который давно уже меня тревожит: почему никто не хочет помочь нам и другим евреям в Праге? Хотя, если бы все было наоборот, мы бы непременно им помогли.
По крайней мере, я очень надеюсь, что мы бы помогли.
Трамвай остановился, и мы вышли.
— Это не важно, — на всякий случай добавил я.
Магазин, как и задний вагон трамвая, забит людьми. Евреями. Мне столько всего хочется купить — куриную печень, селедку, салями, мед, свежий хлеб, — но я помалкиваю, ведь у нас почти нет денег. Папа не работает, сбережения тают, и мама выбирает продукты очень медленно, внимательно изучая цены. Провозившись чуть ли не час, она наконец кладет что-то в корзину и тут же вынимает снова.
Мы выходим из магазина всего лишь с одним пакетом и идем к остановке трамвая, но мама говорит:
— Давай прогуляемся.
Прогуляться — неплохая идея, только приходится идти мимо парка с дурацкой вывеской «JUDEN VERBOTEN» — евреям вход запрещен. Компания мальчишек моего возраста гоняет мяч. Везунчики.
— Миша! — заговорила мама, когда мы прошли еще несколько кварталов.
— Да?
— Я должна тебя предупредить…
— А?
— Скоро мы переедем.