— Папа, я хочу один пойти! Далеко-далеко!..
— И без папы?
— Один.
— Ну иди!..
И он пошел вперед, слегка переваливаясь, такой знакомой своей походкой. И мне стало так жаль чего-то, так жаль, хоть плачь, сам не знаю почему.
Два раза он оглянулся, но я стоял неподвижно, эта неожиданная жалость меня сковала, и Санька, видя, что я не зову, уходил все дальше.
Метрах в пятидесяти от меня он вдруг испугался, повернул назад и побежал ко мне, самостоятельный мой утенок…
Вспомнилось, как смешно он перебирается через высокие пороги. Подойдет к порогу, заглянет за него и шлеп — руками на пол обопрется уже по ту сторону; потом, разворачиваясь, переносит правую ногу через порог, левую — и вот уже перебрался, выпрямился и победно на всех посмотрел…
Не всегда наши отношения хороши. Бывают, к сожалению, и черные минуты.
— Сашенька, дай папе автобус поиграть!.. — чего-то меня дернуло попросить.
Санька насупился, помрачнел. Я взял автобус, еще ничего не подозревая, и начал вертеть его колеса.
И тут сын выдохнул страстно:
— Не дам автобус! Это мой автобус!..
Он подошел ко мне, и желание забрать игрушку большими буквами было написано на лице.
Я ошарашенно затих, не ждал такой реакции, но тут же спохватился и снова стал вертеть колеса. И думал про себя, что же делать. Вот она, ситуация, где нужна педагогика, а у меня никакой педагогики — одна растерянность.
— Санька, ты жадный, что ли? — спросил беспомощно.
— Не дам автобус! — категорично повторил он.
И тут я здорово разозлился: на себя, на него, на жадность эту.
Схватил автобус, трактор и перенес в другой угол комнаты. Сделал вид, что играю с ними — возил по полу и на Саньку демонстративно не обращал внимания.
Он заревел, громко и с обильными слезами, и во взгляде было ожидание: давай, мол, успокаивай.
Я глядел на него молча, подавляя желание подбежать, схватить на руки, приголубить.
— Не будь жадиной! — сказал резко. — Учись делиться игрушками!..
Правильно ли я сделал, не знаю. Теперь, спустя время, думаю, что изначально поступил не так. Надо было, видимо, попросить у него разрешения перед тем, как хватать автобус…
И все-таки главное в нашей жизни — те проникновенные миги, о которых я уже говорил. Но как трудно их выстраивать в единую линию. Между ними неизбежны паузы. Такие записки, как мои, неизбежно должны быть фрагментарны, отрывочны. Потому что само бытие фрагментарно — не в своей биологической протяженности, а в длительности психологической, в осознании и чувствовании себя.
Вот бреюсь у окна, глядя в зеркало. Санька проснулся и сидит на кровати. Я ловлю в зеркале его лицо. Взгляды наши тут же, в зеркале, встречаются.
— Ой! — удивляется Санька. — Папа задом наперед!..
Вот вечером лежу рядом с ним на постели — усыпляю его. Некогда, дела ждут, да и книжку хочется почитать. Но Санька бдительно сторожит. Едва я приподниму голову, он тут же кладет ручонку мне на щеку и давит, опуская на подушку.
— Папа, спи, спи! — шепчет. — Мы хорошие ребятки!..
У него появилась потребность проявлять сочувствие, сопереживать.
Просит:
— Папа, поплачь!..
Я притворяюсь горько плачущим. А Санька серьезно так и заботливо уговаривает:
— Не плачь, папочка!..
Обнимает меня, целует, успокаивает изо всех сил…
Домашний анекдот.
— У тебя папа кто? — спросили у Саньки.
— Врач, — ответил малыш.
— А мама инженер?
— Нет, мама хорошая!.. — возразил Санька…
А теперь домашняя сказка.
Я укладывал сына спать: переодел в пижамку, прикрыл одеялом.
— Папа, а кто на потолке живет? — спросил Саша.
— На потолке? Соседи! — рассеянно ответил я.
— А на стене?
— За стеной, ты имеешь в виду? Тоже соседи!
— Смотри, как соседи шевелятся!..
Тогда только я понял, что он говорит про тени, падавшие на стены и потолок. Они двигались, вздрагивали, жили своей тайной жизнью…
— Папа, а кто в лампочке живет?
— Огонек…
— А кто такой Огонек?
— Огонек — это добрый дедушка в красном халате… — стал я рассказывать, и сын слушал доверчиво, глаза распахнув и в душу принимая каждое слово. И я понял (а может, припомнил), что поначалу для человека мир — это сказка, и путь взросления — путь неохотного расставания со сказкой. И еще понял, что я сейчас для Саньки похож на старика Хоттабыча и очень важно быть именно добрым волшебником, а не злым…
Санька любит нас озадачивать. Стал для этого придумывать свои слова.
«Кастале!» — говорит задорно, когда мы что-то растолковываем, а он никак не может понять. Или «настауция». Говорит хитро и радуется нашим недоумевающим лицам, тому, что мы переспрашиваем его. Эти словечки — компенсация, нужная ему для восстановления собственного достоинства во всех случаях, когда «высокие договаривающиеся стороны» не могут договориться…
Решил зафиксировать критический взгляд на сына, проверить сердце разумом. Какие отрицательные черточки я вижу в Александре? Первое: он явно и панически труслив. Второе: он старается избежать малейшего напряжения, уклоняется от любых заданий, бросает свои игрушки, если хоть чуть-чуть у него с ними не ладится. Третье: он жадный, ни с кем и ничем не хочет делиться. Мне приходится его принуждать к щедрости — кому-то что-то дать, чем-то поделиться. Четвертое: он упрям, от него только и слышишь: не буду! не хочу!..
Вот вроде бы и все его плохие стороны. Я пытаюсь применять «силовую» методику для их исправления. Пытаюсь быть строгим. И сам себе порой кажусь просто-напросто варваром…
Основная наша «предметная деятельность», основное времяпрепровождение — это, конечно, игры. И традиционные: в прятки, в пятнашки, в «войнушку». И те, что придумываем сами.
Играть он горазд, но обучению пока что не поддается. Два вечера подряд я с ним рисую букву «а». Сначала рисовал сам, потом рисовали вместе — его и мои пальцы на карандаше. Но стоит прекратить рисование, и через считанные секунды он уже не способен сказать, что за буква на бумаге. Спрашиваю, а он в ответ: «Буква „е“!» или «Буква „и“!»… Что угодно — только не «а»…
Приспособился, если не хочет или не может что-то сказать, попросить:
— Папа, научи!..
Разве откажешь, когда слышишь такую просьбу. Он ловко пробивает ею брешь в моих педагогических усилиях…