— «Дашь мне какой-нибудь мудрый совет, Тай?» — спросил Дом. Тай точно понимал, что Дом так из-за Маркуса переживает. Все в Джасинто уже привыкли к жизни, в которой больше не было Маркуса Феникса, но только не Дом. — «Ты ведь знаешь, что меня тревожит».
Тай кивнул в ответ.
— «Есть цепь, которая соединяет все события, Дом», — заговорил он. — «Наши жизни являются всеми её звеньями. Однажды, в какое-то мгновение ты вспомнишь всё, что произошло в твоей жизни, в жизни Карлоса, Маркуса и Марии, а затем поймёшь, что цепь эта могла быть выкована лишь так, как она есть, и никак иначе. Ты сам всё увидишь и поймёшь смысл твоей жизни и смерти. Для тебя всё прояснится, и ты обретёшь внутренний покой».
Дом ощутил лёгкое покалывание в затылке. Тай говорил совершенно серьёзным тоном, будучи железобетонно уверенным в своих словах. Отложив в сторону наушники, Росси усмехнулся себе под нос. Он и не думал смеяться над Таем, а, вероятно, просто почувствовал себя неловко из-за подобной откровенности. Будь с ними сейчас Пад Салтон, то он бы посоветовал Таю перестать пороть херню и следить за дорогой. Снайпера воспитывали в совершенно иной культуре островитян. Он считал, что мёртвые уже никому ничем не помогут, и что хуй там что вершит судьбу человека кроме чистейшей воли случая.
— «Да, неплохо бы было, чтобы сейчас всё немного прояснилось», — сказал Росси.
Дом не знал, что на это ответить. Но он понимал, что ответ Тая всё равно запомнит, даже если сейчас он ему и показался полной бессмыслицей. Оставалось лишь надеяться, что он поймёт, что обрёл покой, когда тот всё же снизойдёт на него.
КАБИНЕТ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ, ДОМ ПРАВИТЕЛЕЙ, ДЖАСИНТО. МЕСЯЦ ЦВЕТЕНИЯ, СПУСТЯ 12 ЛЕТ СО “ДНЯ ПРОРЫВА”.
Годы политических игрищ преподнесли Прескотту немало уроков, но самым неожиданным для него стало то, на сколь многие вещи можно закрыть глаза, если того требует ситуация.
“«Ричард, у тебя не получится работать лишь с теми людьми, к которым ты испытываешь симпатию и доверие. Тебе придётся научиться вести дела с теми, кто может дать тебе необходимый результат, и эти люди вполне могут оказаться твоими врагами, или просто тебя ненавидеть. Но своё внимание нужно сконцентрировать на том, что они могут сделать для тебя»”.
Откинувшись на спинку кожаного кресла, Ричард Прескотт попытался вспомнить, сколько же ему было лет, когда он услышал эти слова от своего отца. Где-то десять, может, даже одиннадцать. Тогда для него такое поведение казалось мерзким и постыдным. В том возрасте Прескотту казалось, что нет ничего важнее друзей, да и сама дружба воспринималась с крайней серьёзностью. Ему претила сама мысль о том, что к ужасным людям надо хорошо относиться, за исключением проявлений обычной учтивости. Как это вообще возможно, когда его всю жизнь учили не лгать и отстаивать свои убеждения? Именно в тот момент Прескотт и понял, что в нём должны уживаться два разных человека. Первый был запрятан глубоко внутри и жил бы, придерживаясь собственных правил и рамок, а второй существовал, словно бы наружная оболочка для работы, делая то, что должен. Это было похоже на то, как водители погрузчиков “Сильвербэк” забирались в машины, временно становясь совершенно иным существом. Прескотт разделял эти две личности для себя тем, что он настоящий никогда не позволял себе лгать.
Конечно, существовала и такая вещь, как умалчивание. Прескотт никогда не скатывался до такой опасной наивности, полагая, что государственный деятель может целому народу рассказать всю правду, даже если он и знал, как ситуация обстоит на самом деле. Хотя, довольно часто он и понятия об этом не имел, ведь невозможно было знать всё досконально. Но Прескотт никогда не скатывался до заведомой лжи. Его речь стала точной и выверенной, словно движения рук хирурга, ведь за его словами пристально следили. Ни одно слово, ни единая буква не несла в себе вранья. Прескотт очень гордился такими навыками, но и полностью зависел от них, ведь именно в этом умении и крылась единственная подсказка, позволявшая ему понять, какова же реальность на самом деле, и на что указывает его собственный моральный ориентир. Многие из тех, с кем Прескотту доводилось работать, лгали своим избирателям, затем самим себе, а после уже начинали сами верить в собственную ложь, так как произносили её слишком часто, вдумчиво и красноречиво.
“Любого другого человека за такое поведение сочли бы помешанным, которому в психбольнице самое место. В правде, а вернее, в умении не лгать, кроется единственное здравомыслие, на которое я могу положиться”.
Память у человека — штука довольно податливая. Хотя, порой, всё же не настолько. Прескотт репетировал в голове предстоящую беседу с Адамом Фениксом, пребывая в ожидании, когда будет доступна спутниковая связь. Оставалось минут пятнадцать. Отец Прескотта охарактеризовал бы Адама, как одного из тех самых гнусных и неблагоприятных людей, которых надо было принять в свои объятия, ну, или же просто неустанно за ними приглядывать, ведь они были полезны.
Прескотт развил в себе некий способ балансирования между этими противоречивыми чувствами. Он приказывал самому себе видеть в Адаме человека, в чьём гениальном уме он нуждался, ведь судьба мира зависела от этого, а не какого-то… Прескотт поймал себя на том, что даже не знает, как его назвать. Предатель? Нет, Адам ведь не встал на сторону Саранчи в борьбе против человечества. Он совершил нечто совершенно необъяснимое, что выходило за рамки обычного высокомерия, плавно переходя в ранг губительной халатности. В словаре даже термина подходящего не было, чтобы охватить всю суть поступка профессора, который был просто ужасен, но Прескотт сумел отложить всё это на потом. Подобное так сразу не переваришь, так что можно было пока об этом забыть.
Подгадывать по времени сеансы связи с островом Азура было непросто. Штормовой барьер “Мальстрёма” создавал помехи для сигнала, так что надо было либо его отключать, либо максимально высоко поднимать переделанный вертолёт, который служил бы ретранслятором. Прескотт всегда предпочитал второй вариант.
“Ну что ж… Сколько ещё я смогу скрывать от Адама все подробности про его сына, не укоряя себя за это? Как долго ещё это потребуется делать?”
Выдвинув верхний ящик стола, Прескотт достал оттуда папку с медицинскими отчётами по Маркусу. Это была его личная копия, полная тяжёлых подробностей, а не та отцензурированная версия, которую подготовили для сеансов связи с островом. Адам, в основном, просил представить ему доказательства, что Маркус здоров, и с ним всё в порядке. Казалось, он избегал очевидной проблемы — все эти доказательства было столь легко подделать, что Маркус на самом деле уже давным-давно мог бы быть мёртв. Каким-то образом они с Прескоттом достигли молчаливого согласия о том, что оба будут вести себя, как честные люди, каковыми и являются, будучи максимально откровенными друг с другом в таком довольно неприятном деле.
“Каково бы мне было, если бы речь шла про моего единственного ребёнка, и я бы увидел подобные снимки?”
Прескотт попытался представить себе эти эмоции. Порой он задумывался о том, как бы всё могло обернуться, если бы он женился на женщине, которую бы на самом деле ценил, а не просто бы ждал подходящую ему с политической точки зрения супругу, представлявшую наименьшую угрозу для его карьеры, но подобного шанса ему так и не представилось. Несмотря на огромную власть, государственный деятель был лишён права выбирать, и Прескотт постиг эту истину слишком поздно. Отстегнув ремешок папки, он ещё раз взглянул на сделанные для медицинского отчёта фотографии собачьего укуса, а также на бесстрастное описание характера травмы, процесса наложения швов и скорости рубцевания. Нет, такое точно нельзя было сейчас показывать Адаму, ведь выглядело всё на фотографиях просто ужасно. Адама, как отца, такое выбьет из колеи. Но и рассказывать о том, что Маркус там ни в чём себе не отказывает, будто бы в загородном санатории находится, тоже не представлялось возможным. Тюрьма никого не красит. Если Адам станет просить фотографии в качестве доказательства приемлемости состояния здоровья Маркуса, то придётся использовать для этого фотомонтаж каких-нибудь его старых фотографий из личного дела.