Услышав шум приближавшегося вертолёта, профессор выглянул в окно. Большинство жителей города уже и не замечало стрёкот из лопастей, ставший частью привычного уличного шума, но для Адама этот звук по-прежнему означал спасение, вызвав чувство облегчения. Вертолёт, должно быть, летел очень низко, раз профессор услышал его шум через толстенные стены особняка. Вытянув шею, он пытался разглядеть, где же летит “Королевский Ворон”, но ничего не увидел, а затем на несколько минут и слышать его перестал. Лишь когда раздался хлопок закрывающейся входной двери, сопровождаемый топотом тяжёлых сапог по коридору, Адам понял, что это прилетел Маркус, и поспешил ему навстречу, стараясь не переходить на бег. Сын шёл по коридору, неся “Лансер” на руке. Судя по выражению лица, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. На нём всё ещё был полный комплект брони, а также эта его дурацкая бандана, которую он носил вместо нормального шлема. Маркус весь пропах дымом.
— «Я не успел переодеться, пап», — сказал он. — «Пилот вертолёта подкинул меня сюда прямо из патруля. Ты не против, если я сначала в душ схожу?»
— «Конечно, Маркус», — ответил Адам. Сын ведь тоже был полноправным хозяином дома, ему вовсе не надо было спрашивать ни у кого разрешения. — «Тебе пока налить что-нибудь выпить?»
— «Было бы неплохо», — пробормотал Маркус, топая по лестнице.
В подвале всё ещё имелись запасы хорошего бренди, но пить его надо было только из лучших хрустальных бокалов. Адам плеснул в каждый, не жалея, под укоряющий взгляд его деда, бригадного генерала Роланда Феникса, увековеченного в полной парадной форме Королевского полка Тиранской пехоты при помощи кисти лучшего художника того времени. Адам по-прежнему старался не смотреть деду в глаза, когда Маркус вновь спустился вниз.
Обычно юноши начинали выглядеть ещё моложе, сняв униформу, но только не измученный и выгоревший Маркус, который выглядел куда старше своих лет. Адам заметил, что у сына с их последней встречи седых волос значительно прибавилось. Маркус, и без того редко улыбавшийся, сегодня выглядел совсем разбитым. И хоть его лицо и оставалось непроницаемым, но взгляд выдал всё, что у него творилось внутри.
“Он уже не мальчик, ему тридцать два года. Но я хотел для него лучшей жизни, а не такой”.
— «Ну, как дела?» — осторожно спросил Адам, протягивая бокал сыну.
— «Сегодня не смогли спасти человека».
— «Чёрт, извини…» — ответил профессор, прекрасно понимая, каково сейчас сыну, но никогда не мог смириться с этим чувством. Именно оно заставило Адама уйти из армии и посвятить себя созданию оружия, которое навсегда бы прекратило все войны. Но и в этом он не преуспел. — «Ты ведь понимаешь, что это не твоя вина».
— «Я почти что ухватил его за руку. Мог спасти его».
— «Маркус, не надо, не начинай упрекать себя в этом».
Сын опустошил бокал в два глотка, даже не моргнув. Казалось, он смотрит вовсе не на самого профессора, а куда-то на дальнюю стену за его спиной.
— «Черви в любой момент прорвут нашу оборону. Думаю, тебе пора уезжать отсюда, пап. Я серьёзно».
— «Мне работать надо», — ответил Адам, подумав о том, что это всё его вина, и что он должен остаться и принять этот удар. — «Да и куда мне ехать-то?»
— «Есть же какой-то план эвакуации. Его всегда составляют».
— «Мы удержим Эфиру».
— «Постараемся удержать».
Адам не знал, как ему теперь рассказать обо всём Маркусу. Скольких его боевых товарищей убила Саранча? Тем не менее, это надо было сделать, нельзя больше откладывать. Если он объяснит Маркусу, как же близок был к тому, чтобы найти способ остановить Саранчу, то, возможно, сын не станет его так строго судить.
— «Скоро ужин будет готов», — сказал Адам. Маркус по-прежнему не сводил глаз со стены за его спиной. — «Что ты там высматриваешь?»
— «Почему ты снял его фотографию?» — Маркус показал пальцем на стену, всё так же крутя пустой бокал в руках. Адам обернулся. На красной парчовой ткани ярко выделялся куда менее выцветший фрагмент квадратной формы. Профессор наконец-то убрал со стены столь неприятное ему фото.
— «Да надоело каждый раз на Дальелла смотреть, как в комнату вхожу», — ответил он. Фотография была сделана на церемонии вручения медали Октуса. Это была высшая награда, которую мог получить гражданин КОГ. На снимке, сделанном для хроники, ныне покойный председатель Дальелл вручал медаль за службу Адама на благо человечества, после того, как его трудами завершились Маятниковые войны.
“Служба на благо человечества? Я же изобрёл оружие массового уничтожения. Оно убило не меньше наших граждан, чем войск СНР. А затем я пошёл ещё дальше и позволил случиться чему-то куда более страшному”.
— «Слишком много воспоминаний с этой фотографией связано», — завершил мысль Адам.
— «Пап, хватит уже казнить себя из-за залпов “Молота”», — сказал Маркус. Бедняга, он ведь ничего не понимал. А когда ему откроется вся правда, он возненавидит отца. Адам был в этом абсолютно уверен.
— «Всё не так просто. Мне надо кое-что тебе рассказать».
— «Давай сначала поужинаем», — предложил Маркус. Он никогда не был из тех, кто любит поболтать, так что Адам понимал, как же тяжело будет завести с ним беседу о чём-то личном. Сын ухватился за первый же повод ни о чём не разговаривать с отцом. — «Потом всё расскажешь».
Полтора часа, в течение которых блюдо разогревалось в духовке при 180 градусах, проведённые в почти что гробовой тишине, тянулись невероятно долго. Адама это ощущение возвращало к реальности, пока он сидел за кухонным столом, пытаясь выбрать наилучший момент, чтобы во всём признаться.
— «Кстати, насчёт Ани», — начал профессор, заставив себя отвернуться от стеклянной двери духовки. — «Как у тебя с ней дела? Вы вместе ещё, или уже нет?»
— «Да как обычно всё».
Адам задумался, вёл ли себя Маркус иначе в компании Ани, изливал ли ей душу, но всё же решил, что это не так.
— «А у Дома всё нормально?»
— «До сих пор вверх дном переворачивает все лагеря “бродяг”, какие только находит».
— «А ты как думаешь, Мария ещё жива?»
— «Он абсолютно в этом уверен, и мне этого достаточно», — тон Маркуса немного изменился. Порой казалось, что в нём уживается два разных человека. Один разговаривал, как обычный солдат, выходец из рабочего класса, в другом же чувствовались нотки воспитанного аристократа, каким Маркус был в детстве. Менялись эти тона его голоса в зависимости от того, с кем он разговаривал. Дом даже придумал прозвище для этого тона голоса друга — “Маркус-мажор”. Именно им сын сейчас и разговаривал. — «Ты мне о чём-то рассказать хотел. Я так понимаю, вести эти меня не обрадуют».
“О, господи. Ну всё, пора. Только не отворачивайся от меня, Маркус, прошу, только не отворачивайся. Постарайся меня понять и простить”.
— «Да. Есть одна вещь… о которой я тебе не рассказывал. Да и никому другому тоже».
Маркус лишь откинул голову немного назад, одарив отца недоверчивым взглядом, совсем как Элейн.
— «Значит, что-то про маму».
Такого ответа Адам от сына точно не ждал. Но тот был всё же прав — дело и впрямь касалось его матери. Элейн обнаружила туннели ещё задолго до того, как её супруг стал задумываться над тем, что же может там обитать, и поплатилась за это собственной жизнью. Адам лишь несколько лет назад нашёл в себе силы признаться Маркусу в том, что его мать вообще когда-то спускалась в эти пещеры. И вот он вновь оказался в той же самой ситуации, скрывая подробности от сына, потому что ему духу не хватило рассказать Маркусу, зачем вообще его мать полезла в эти пещеры.
— «Не совсем», — наконец-то ответил профессор, выругавшись про себя из-за того, что разговор весь этот давался ему куда сложнее, чем он предполагал. Ему казалось, что слова сами польются из него рекой, но чувство вины словно задавило в нём все потуги. — «Прости меня. Ты часто о ней думаешь?»