— «Можно их вообще прямо там и оставить», — начал Кэмпбелл. — «Ну да, мы на прогулки их не выводим, да и мыться им приходится в раковине прямо в собственных камерах. Ну и что, хрен с ними. У нас сейчас за любое преступление на расстрел отправляют, а мы тут время и ресурсы тратим на заключённых, которые, натвори они тех же дел сегодня, просто пулю бы словили».
— «Ну, ты сам на свой вопрос ответил», — сказал Нико. — «Когда их поймали, закон военного времени ещё не действовал».
— «А мы всё притворяемся, что мир за этими стенами в полном порядке, да? Твою мать, ты ещё о каких-то законах и правилах говоришь».
— «Чем больше мы будем забивать на подобные вещи, тем меньше в нас от цивилизованного общества останется».
— «Где ты всей этой херни нахватался?»
Нико и сам не знал, но где-то в глубине души он понимал, что некоторых правил надо придерживаться до последнего, даже если они со стороны и кажутся полнейшей бессмыслицей. Ведь это единственное, что у них осталось в память о том, что когда-то в КОГ люди жили нормально. Если отбросить всё это в сторону, то общество мигом скатится в анархию. А ведь даже “бродяги” придерживались ряда правил.
Кэмпбелл слонялся по кабинету, поднимая стопки бумаги и протирая под ними пыль тряпкой, которая, наверно, когда-то была белого цвета. Подняв полупустую чашку кофе Нико, из которой торчала ложечка, он протёр под ней, а затем поставил чашку обратно на стол, поверхность которого была покрыта круговыми пятнами от прошлых чашек. Ложечка легонько звякнула об фарфор. Кэмпбелл направился протирать пыль дальше, но ложечка вдруг снова звякнула. Поначалу Нико подумал, что это под Кэмпбеллом дощатый пол скрипнул, но звон не утих, даже когда Кэмпбелл остановился на месте. Нико уставился на ложечку, которая дрожала в чашке ещё приблизительно секунд пятнадцать, а затем всё стихло.
— «Черви», — сказал Ярви.
Кэмпбелл несколько мгновений не сводил глаз с чашки.
— «Это ж с какой силой они там копают, если здание на гранитной породе шатается?» — спросил он.
— «Да кто ж знает…»
— «Пора уже закрывать всю эту богадельню».
Именно это все вокруг и говорили, и всегда возникал вопрос: почему правительство, вполне способное и желающее пойти на самые отчаянные меры, чтобы пережить натиск червей, сочтёт недопустимым избавиться от горстки отбросов общества? Вероятно, причины у такого решения были ровно теми же самыми, что и у Нико: если пусть по ветру все законы и правила, то мир вокруг в итоге станет для них местом совершенно чужим и не стоящим того, чтобы его и дальше спасать. Говорят, что ужасные помыслы всегда настигают тебя постепенно, один за другим, но даже в условиях медленного и незаметного упадка морали, порой всё же можно увидеть, где пролегает черта, которую нельзя переступать. Наверно, так случилось и с Прескоттом.
— «Когда приказ будет, тогда и закроемся», — ответил Нико, взглянув на часы у себя на руке. Если мозгоправ не позвонит в течение часа, то придётся передать по смене это поручение Парментеру, а тот не станет записывать слова врача, даже если его собственная жизнь от этого зависеть будет. — «А пока что работаем, как обычно, ясно? Хватит ныть, сегодня ещё должны припасы завезти. Может, даже мясные консервы получим».
— «А патроны будут? У нас почти все закончились».
— «Не думаю», — ответил Нико. У них осталась пара винтовок и четыре ящика патронов, а каждый надзиратель носил с собой пистолет и одну сменную обойму к нему. Пока что единственное им применение находилось, когда надо было голубей на обед пострелять, так что патроны ценились, как имперские драгоценности из Кашкура, и держали их в запас просто на всякий случай. — «Нам патроны никогда не привозят. Хотя вот обещали в этот раз выдать порошковое молоко».
— «Только Оспена не зови на приёмку припасов, он в прошлый раз этим занимался».
— «Знаешь, я, пожалуй, сам всё разгружу и передам Мерино. Только так у заключённых будет шанс хоть что-то из этого получить, чёрт подери».
— «Чего ты так за них переживаешь, если сам считаешь их всех сборищем подонков?»
— «Потому что у меня работа такая: следить за тем, чтобы с ними по-людски обращались. Именно так взрослые люди себя, блядь, и ведут: поступают правильно, даже когда совершенно этого не хотят, понятно?»
Нико тут же пожалел, что так рявкнул на Кэмпбелла, но затем вспомнил, что тот сделал с Маркусом, поведение которого по-прежнему вызывало волнение. И хоть Феникс уже не шатался по тюрьме с тоскливым видом в ожидании смерти, но и жизнелюбия в нём всё ещё сильно не прибавилось. Он перешёл в состоянии какой-то мрачной одержимости и целеустремлённости, словно бы знал что-то, о чём никто больше не догадывался, и ждал некий приказ.
— «Эти сволочи на нижнем этаже что-то затевают, что ли?» — спросил Кэмпбелл. — «Слишком уж тихо».
— «Скрести пальцы на удачу, что они побег готовят».
Судя по всему, Кэмпбелл нашёл ещё какую-то ненужную бумагу, решив и её сжечь. Нико бросил на него взгляд, на мгновение оторвавшись от сверления глазами телефона, просто чтобы убедиться, что на обратной стороне этих бумаг не осталось места, где ещё можно было бы что-нибудь записать. Казалось, это была потяжелевшая от чернил бумага для авиапочты, или что-то такое же тонкое. До Нико вдруг дошло, что, возможно, это были письма сына Кэмпбелла, но он не осмелился спросить напрямую. К тому же, совершенно неясно было, зачем горевавшему отцу вообще сжигать эти письма, и почему он занялся этим здесь, а не дома.
— «Лучше бы отправить всю эту бумагу на переработку», — осторожным тоном произнёс Нико.
Кэмпбелл забросил в печь последнюю стопку, отчего огонь разгорелся ещё сильнее.
— «Некогда мне такой хренью заниматься. Лучше просто сжечь, а пепел для удобрения на грядках использовать».
В этот момент зазвонил телефон, и Нико тут же позабыл обо всех прелестях вторичной переработки. Если звонок шёл не из министерства здравоохранения, то тогда либо из министерства юстиции, либо из кабинета Прескотта. Но в любом случае, ничего хорошего из этого разговора ждать не приходилось. Нико поднял трубку.
— «Коалиционное учреждение для отбытия заключения “Хескет”, офицер Ярви у аппарата».
— «Это доктор Уилсен. Вы хотели услышать оценку риска перевода ваших психически больных заключённых к остальным».
Пошарив по столу в поисках карандаша, Нико перевернул пачку бланков для заявок, чтобы использовать чистый оборот для записей. В последнее время заявки всё равно уже особо не на что было писать.
— «Да, именно так. Мне надо знать, кто будет представлять наибольшую опасность, если я переведу всех в основное крыло. У нас сейчас осталась лишь половина от нужного числа надзирателей, вот я и переживаю, можно ли этих заключённых вообще выпускать к остальным».
— «Ну, с ваших слов выходит, что лекарства им не дают. Наибольший риск для вас представляет Раскин, так как у нас он проходит как шизофреник, да и не только. Но вы, вероятно, и так уже всё это знаете, раз он какое-то время уже не принимал таблетки».
— «Мне просто надо получить от вас всю информацию, так как придётся перевести всех из крыла для психически больных и закрыть его».
— «Нет никакой гарантии, что они не начнут причинять вред другим заключённым или самим себе».
— «Не думаю, что их семьи решат нас за это засудить».
— «Ладно. Тогда Раскина надо держать в одиночной камере, и если есть возможность его вообще оттуда не выпускать, то вообще хорошо будет. Что же касается остальных… За поджигателем тоже стоит приглядывать. Остальные, скорее всего, куда большую опасность представляют для самих себя, чем для других».
“И вот ради такого заключения от специалиста я тут несколько часов прождал? Интересно, заметит ли кто-нибудь, если мы их просто пристрелим? Будет ли вообще это хоть кого-то волновать? Патронов-то у нас на это дело точно хватит. Если бы они только знали… Хотя, мы ведь всё равно уже давно не главные тут”.
— «Замечательно», — вздохнул Нико. — «Спасибо, доктор».
Он положил трубку, решив, что пусть Мерино сам с этим всем разбирается. Кэмпбелл не сводил с него глаз, ожидая разъяснений.