Мокрые, они ввалились в мэрию; Лютеция подняла темные глаза от чертежа: «о бог мой», вытаращила, как в мультиках; поставила сразу чайник; вытащила из ящика стола гречишный мед; он пах, как она, — ночью, травой; Жан-Жюль разулся, поставил ноги в синих с Пиноккио носочках на батарею; закурил — суперлегкие; стал читать статью, медленно шевеля губами, словно заучивая наизусть; Стефан молча балдел — Жан-Жюль нравился ему, как вещь на витрине. «Хорошо», — и перекинул Лютеции через стол для уточнений; она почиркала термины карандашом, вынутым из-за уха; налила всем чаю и вернулась к работе. Так застал их Расмус, мокрый, заснеженный, волосы в сосульки: Стефан исправляет старательно, язык набок; Лютеция чертит; в черном свитере, волосы темные в пучок; элегантная, как роза; Жан-Жюль греется у батареи с сигаретой.
— Ничего себе! Я там в порту по уши в грязи, вытаскиваю чуть ли не зубами трактора из моря; думаю, где мэр — поддержать морально; где журналист — описать всё в пестрых красках; а они сидят у самой красивой девушки города в тепле и уюте, попивают чай, покуривают свои суперлегкие; паршивцы; я тоже хочу чаю! — и тоже скинул сапоги, высокие, тонкие, из черной кожи, скрипящие при ходьбе, как старая дверь; закатал штаны и поставил ноги на батарею, потеснив жан-жюлевские; его носки были совсем безумными — полосатые, черно-красно-желтые, под колено, почти гольфы, и вязаные; «бабушка с Антуаном присылает», — пояснил он, набивая трубку; Стефан представил себе бабушку Расмуса — такую же худую, с узким и выразительным лицом; с богатым прошлым; до сих пор красное нижнее белье — и сжал губы; смеяться хотелось, как в туалет. Но Лютецию произошедшее не шокировало ничуть; она налила чаю с бергамотом и медом в третью чашку — все они были из синего стекла — и вернулась к работе.
— Как дети? — начал светский разговор Расмус. — Не жалуются?
— На что?
— На воспитательницу…
Жан-Жюль опять прыснул в чашку; как чихнул; обрызгал себя и Стефана; извинился; видимо, шутка была для посвященных. Стефан опять почувствовал себя чужим; никому не нужным; странным и невысоким; он поставил свой чай на столик и сказал: «нет; я не разговаривал с ними никогда»; и стал смотреть в пол, деревянный, некрашеный, со следами грязных ботинок; кто здесь убирает? неужели стройная, как экзотичная статуэтка, Лютеция; набирает полное ведро воды, шлепает тряпку на швабру из этой же сосны…
— Ты что надулся, ван Марвес; я не хотел тебя обидеть; просто воспитательница в детском саду — моя младшая сестра; девочка с причудами; потому и спросил; а ты сразу в бутылек лезть, как сувенирный кораблик, — Расмус поставил свою чашку рядом, надел аккуратно сапоги; штаны он вправлял внутрь; оттого казалось, что сапоги и штаны — целое; длинные черные ноги, — спасибо, Лютеция; прости, что очередной раз вваливаемся к тебе, ведем себя как мужланы без высшего образования; а ты, обида, пойдешь со мной, на бульдозер посмотришь; и вообще — творческие планы на будущее…
Лютеция коснулась на прощание его руки, легко, как птица; «хорошо написано; правда это будет самый прекрасный город на свете?»; и весь оставшийся день он провел с Расмусом; человеком-ножом; средние века; века рыцарства; смотрел на море; к обеду опять пошел снег; полетел с моря в лицо, мешал смотреть; бульдозер втащили на насыпь, превратившуюся в месиво. «Непогода», — сказал в обед Тонин; пирог с брусникой — из лесов вокруг; печенные с сахаром яблоки, куриная отбивная; два кофе, с вишневым ликером и по-венски, — шоколад теперь словно нарубили топором; «он знает», — сказал Расмус и объявил в порту штормовое предупреждение, конец работ; позвонил по черному сотовому величиной с кусок пирога брусничного Жан-Жюлю; «здесь есть связь?» — у него значок связи всегда был перечеркнут; «да когда как: хотят — работают, не хотят — не работают; только у Анри-Поля всегда всё хорошо; его Гель-Грин любит; и еще иногда слышатся чьи-то чужие разговоры — на всех языках; даже совсем странные — будто из прошлого века; первые телефоны; как патефоны; приглашают друг друга в оперу… на что, правда, не слышно…» Стефан так и не понял: шутил Расмус или рассказывал историю; «пойдем лучше заберем твоих детей; и засядете дома с чаем, как весь Гель-Грин; и еще — заберем из садика кроватки; Тонин сказал, что сделал их и оставил там» «Тонин?» «Да; он делает здесь все, что из дерева; первый плотник на деревне; весь поселок строил»… Они шли сквозь снег, густой уже, как ткань; занавески из тюля на бабушкиной кухне; на детской площадке стояла большая снежная баба: настоящая морковка вместо носа, как на открытках рождественских, и глаза из пуговиц — синяя и красная; на верхнем шаре шляпа из соломки, полная искусственных розочек за лентой; Расмус улыбнулся незнакомо, ласково и одновременно остро — все из-за этих своих скул и губ тонких; постучал в дверь домика. Она открыла дверь и сказала: «о, привет; опять штормовое предупреждение; или это я что-нибудь натворила?» — и Стефан понял, что ни о чем не думает; Расмус вошел; он следом; комната с камином, ковер пушистый на полу, белый, в разбросанных игрушках: медведи, зайцы, собаки с разноцветными ушами и лапами, юлы, кубики, пазлы — иезуитская «Деи Глория», классическая бригантина, конструкторы, пара кукол с длинными волосами, в платьях из шелка со шлейфами и кружевами; в камине трещал настоящий огонь, рядом на полу лежали аккуратно в башенке дрова; одно огромное кресло, тоже белое, как та снежная баба; в нём — книги и коробка конфет; фантики тоже повсюду; и книги — большие, с картинками, и маленькие, со стихами; и много-много картин — кто-то баловался акварелью. Посреди всего стояла эта девушка — она была как зима; наступившая в жизни Стефана, Гель-Грина; хрустальный бокал; маленькая, тонкая, хрупкая; в белом свитере и белых велюровых бриджах; босиком; накрашенные ноготки, как у белки, — крошечные; в серебристый; тонкое-тонкое, словно карандашом рисованное лицо; серые глаза с орех; и много-много волос — целая шапка; белокурых, с золотом, до узеньких плеч. Это была сестра Расмуса — Гилти; они были совсем не похожи; как Свет и Цвет. У камина сидел и читал Свет; ноги лотосом; своего Набокова; «Дар»; Цвет буйствовал с игрушками: плюшевые изображали солдатиков своей стороны, а пластмассовые — враждебной.