Все вянет, все умирает. Мой отец с колбасками кайзеровских усов, детскими восторженными глазами смотревший на возникновение нового государства, пожил очень недолго: болезнь подтачивала его и скоро свела в могилу. Мать превратилась в ветхую старушку; она живет одиноко, ходит, постукивая палочкой, за покупками и прогуливает на поводке омерзительную разжиревшую собаку, какие бывают только у старых женщин. Тридцать лет! Они способны измять нежную молодую кожу, избороздить ее морщинами, стать кровавыми убийцами, да еще из года в год плодить новые надежды и новые разочарования. Другие дети на месте меня лакомятся другими сладостями и упиваются другими волшебными зрелищами. И утром, и вечером горизонт прочерчивают самолеты; то, что было некогда моими кошмарными снами, стало обыденным явлением, которому не дивится даже крестьянин из самого глухого медвежьего угла. Как нечто вполне привычное под облаками, куда прежде взмывали одни только жаворонки, рокочет мотор диковинной птицы. Люди стремительней передвигаются, интенсивней живут, быстрее стареют, яростнее ненавидят. Вслед за прежними катастрофами надвигаются новые, мир корчится в схватках, рождая лучшее будущее.
На этом фоне — не считает ли читатель, что я бесцеремонно навязываю ему свои сумбурные, смешные воспоминания, разбуженные плеском волн и лучами июльского солнца? Не лучше ли было бы разорвать и сжечь эти листки, где не найти ни одного из тех утешительных слов, которые с такой алчностью проглатывает наш больной век, где не содержится выводов, которые хотели бы увидеть представители тех или иных политических партий?
Прошу всех, кто ожидал большего, нежели безыскусная повесть о бурной поре отрочества, простить меня. Я понимаю, что горести и переживания подростка мало кого взволнуют — в них нет ничего трагического. Но — люди добрые! Ведь даже гоночная машина останавливается на минуту, чтобы пополнить запас горючего. Почему бы и человеку, подхлестываемому ежедневной спешкой, не передохнуть, не поваляться немного на траве у реки?
Перед вами развлекательная повесть, написанная мной на рубеже великих страданий и великих надежд. Возможно, кое-кому вспомнятся свои Ганзелины, Доры, Эммы, ясновидящие и фокусники. Кто из нас не хранит в тайниках души память о быстро промелькнувшем детстве, эхо имени, составленного из нескольких имен, след недосмотренного сна, маленькую принцессу Гелимадоэ в дешевом платьице, с глазами, мокрыми от слез? В особенно тоскливые дни мы откапываем ее из-под груды наслоившихся разочарований, баюкаем и жадно всматриваемся в ее лицо — пленительное лицо прошлого, которое нам никогда уже не вернуть.
