Греки и римляне верили в ламий и стриг, женщин, которые высасывали из детей кровь и пожирали младенцев.
Гораций намекает на распространенные представления о них и одновременно осуждает подобные предметы в следующем стихе:
Neu pransae Lamiae uiuum puerum extrahat aluo.
В Септуагнинте древнееврейское слово Лилит переводится как Ламия.
Пророк Исайя, изображая опустошение, что воцарится после падения Вавилона, говорит: Вавилон станет прибежищем ламий[10].
Страх перед вампирами особенно распространен среди современных греков. Считается, что отлученные от церкви не разлагаются в могилах и выходят из них, чтобы терзать живых. Этих ужасных существ называют гулями, вруколаками и т. д.
В Германии, Польше, Австрии и Лотарингии царили те же суеверия. Здесь боялись обитателей гробниц, которые выходили из своих посмертных жилищ и нападали на тех, кто прежде был им дороже всех на земле. Как считалось, избавиться от них можно было, лишь умертвив их, так сказать, вторично; для этого следовало пронзить их сердце колом, после чего они издавали громкий крик и показывалась свежая, ярко-красная кровь. Затем им отрубали головы, тела сжигали и пепел хоронили в гробницах. Кто не знает историю Арнольда Пауля[11] и подобные ей невероятные свидетельства?
В Германии долго верили, что мертвые жевали в гробницах свои покровы и поглощали все, до чего могли дотянуться. Серьезный автор, Мишель Рауфф, посвятил этому вопросу трактат под названием «De masticatione mortuorum in tumulis»[12].
В семнадцатом веке ходило много историй о вампирах и призраках; несомненно, в распространении их сыграл свою роль трактат преподобного дома Огюстена Кальме[13], настоятеля Сеньона, и сочинения многих других столь же эрудированных авторов.
Во все времена и во всех странах те же суеверия ужасали легковерных, заставляли ломать головы мудрецов, пытающихся объяснить все на свете, и вызывали улыбку тех, кто в поисках истины углубляется в сущность вещей.
Наш скептический девятнадцатый век весьма расположен к сверхъестественному. С распространением цивилизации возрастает и праздность; мы создаем вымышленный мир, восполняя недостаток эмоций, которые тщетно ищем в узком кругу повседневных событий. Чем больше удовольствий, тем более невероятные средства требуются, чтобы оживить пресыщенные чувства. Средь розовых кустов Багдада, под нежное журчание благоуханных фонтанов, последователь Али, уставший от радостей гарема, с вечно новым наслаждением слушает эти чудесные истории, населенные воображаемыми и фантастическими созданиями, растрачивая в их единообразной пустоте свое праздное существование.
Приложения
Из журнала «Revue encyclopédique»
(Том XXVI. Париж, апрель 1825)
Gemmalie. Nouvelle. Paris, 1825; Ladvocat, Ponthieu. 1 vol. in-12 de 166 pages; prix 3 fr. et 3 fr. 35 cent.
Геммалия — гуль, своего рода женщина-вампир, которая по неизвестной причине задалась целью уничтожить Джорджа Гилфорда и Чарльза Линдблада, двух англичан, сражавшихся за греков. Она вдохновляет в обоих страстную любовь. Линдблад хочет жениться на ней, и она невесть почему предупреждает, что с ней он будет несчастен. Религия не благословляет их брак. Линдблад возвращается в свое имение; всякий раз, когда он приближается к Геммалии, его одолевает непобедимый сон, и ему не удается воплотить в жизнь брачный союз; наконец, он призывает Гилфорда и просит, чтобы тот разбудил его посреди ночи, дабы открыть причину непонятного сна; но в назначенный час Геммалия сама будит Линдблада и, обманув его иллюзорным видением, зовет на помощь, уверяя, что Гилфорд пытается ее похитить. Линдблад в ярости бросается на Гилфорда и убивает последнего; затем возвращается домой, но прежний крепкий сон вновь сковывает его на брачном ложе. Тень Гилфорда, однако, будит его и молча ведет к месту, где лежит труп, сделавшийся пищей ужасной супруги Линдблада, каковая умирает сама, разрывая на куски добычу. — В этой отталкивающей истории нет ни малейшего стилистического искусства, как нет и никакой изобретательности в деталях. Все читали в Тысячи и одной ночи рассказ о человеке, женившемся на гуле; халиф Гарун повстречал его, когда тот изо всех сил хлестал жену, превращенную в кобылу[14]
9
10
11
.
12
13
14
В одну ночь Амина, полагая, что я сплю, тихонько встала, и я заметил, что она одевалась с большими предосторожностями, боясь как-нибудь зашуметь и тем разбудить меня. Я не мог понять, с каким намерением она лишала себя покоя, и любопытство знать, что она хочет делать, заставило меня притвориться крепко спящим. Она оделась и минуту спустя вышла из комнаты, не делая ни малейшего шума.
Как только она вышла, я встал, набросив себе на плечи платье мое; я имел время заметить из окна на двор, что она отворила ворота на улицу и вышла.
Я побежал тотчас к воротам, которые она оставила непритворенными и, с помощью лунного света, следовал за нею, пока не увидел, что она вошла на кладбище, соседнее с моим домом. Тогда я дошел до конца стены, оканчивавшейся у кладбища и, взяв все предосторожности, чтобы меня нельзя было заметить, я увидел Амину с Гулей.
Тебе, государь, небезызвестно, что Гули обоего пола суть скитающиеся по полям демоны. Они обитают обыкновенно в развалившихся зданиях, откуда нечаянно нападают на прохожих, которых убивают и едят их мясо. За недостатком прохожих, они ходят ночью на кладбище питаться мертвыми телами, которые отрывают.
Я был в ужасном изумлении, когда увидел жену мою с этой Гулей. Он вырыли из земли мертвое тело, в тот день погребенное, и Гуля несколько раз резала от него куски мяса, которые они ели вместе, сидя на краю могилы. Они разговаривали очень спокойно, разделяя такую жестокую и бесчеловечную трапезу; но я был слишком далеко и мне невозможно было понять ничего из их разговора, который должен был быть столь же необыкновенен, как и пища их, о которой воспоминание заставляет меня еще содрогаться.
Окончив этот отвратительный ужин, они бросили остаток трупа в могилу, которую опять засыпали вырытою ими землею. Я оставил их оканчивать это занятие и поспешно возвратился домой. Войдя, я оставил ворота непритворенными, как нашел их, и, возвратясь в мою комнату, лег опять в постель и притворился спящим.
Амина вошла несколько минут после, без всякого шума; она разделась и опять легла с радостью, как я воображал, оттого, что ей так хорошо удалось и что я ничего не заметил (Тысяча и одна ночь: Арабские сказки. Т. 11. СПб., 1842. С. 173–175.).