В одной из банок снова булькнуло, на этот раз гневно, а в клетке зашуршало.
– Но он здесь не весь, – не отступала Диана, которая успела пересчитать все органы в сосудах и даже подвигать их. – Здесь только половина.
– Верно подмечено, голубушка, – ухмыльнулся полицмейстер, вновь запирая шкафчик на цепь и замок. – Другая его половина заключена в совершенно другом месте, говорить о котором я не могу. А теперь пойдемте-ка отсюда, пока эта шельма не услышала чего интересного.
Возвратившись в кабинет, Петр Архипович ударился в наставления. Он долго рассуждал о важности наблюдательности, что иногда на разгадку преступления может натолкнуть мельчайшая мелочь, такая как царапина от ногтя на лаке. О том, как важно держаться друг друга и верить в интуицию напарника. А еще о том, как важна для сыска свежая кровь.
Возможно, не будь геммы такими измотанными и голодными, они бы сильнее впечатлились историей Разбирающегося Человека, который, видимо, действительно наворотил дел в столице.
– Жена моя теперь вся изведется, все будет думать, как бы в грязь лицом не ударить, перед такой-то величиной, – незаметно перевел тему Петр Архипыч, подперев щеку кулаком. – Зря я ей, наверное, о службе рассказываю, да разве от нее что утаишь… Все выспросит, всю душу вывернет.
– Петр Архипыч, – осторожно отвлек его Илай, – нам бы…
– А? – опомнился полицмейстер. – Да вы идите, идите. Мне тоже уже пора, госпожа Щукина, поди, уже волнуется.
Четверо выползли из кабинета ни живы ни мертвы.
Илай явственно чувствовал, как, в отсутствие другой пищи, его желудок пытается переварить сам себя.
– И мне пора, – буркнул Лес. – Через полчаса заступаю в патруль. Буду поздно.
Норма тронула его за плечо:
– А как же ужин?
Это она об остатках горелой каши, что прилипла к стенкам чугунка? Ох, увольте.
– Вот изловлю кого-нибудь и съем, – мрачно пообещал Боец.
С тем он и ушел, а остальные поплелись к себе на второй этаж управления.
Диана по-прежнему дулась на Илая, виня его в сокрытии зацепки по делу Дубравиной. Норма и хотела бы вступиться, но не находила для того аргументов. Что до Илая, он силился вспомнить, как попал к нему тот злосчастный платок, расшитый ползучими розами, и… у него ничего не выходило.
Все, на что была способна его память, – это воссоздать призрачный образ руки, бледной и тонкой, словно тянущейся к Илаю из тьмы, но… на этом все. Голова начинала гудеть колоколом, перекликаясь с ритмичными спазмами желудка. Пожалуй, стоит все же зажать нос и поесть что дают, а после достать блокнот и сделать еще одну попытку вспомнить, рисуя. Вспомнить где, вспомнить, когда это было? Когда перед ним появилась девушка и дала эту таинственную записку на кусочке надушенного паучьего шелка?
Но не успели они сбросить сапоги и плащи, как их нагнал Лес. Брат вернулся, и с ним явно произошло что-то невиданное, потому как его алые глаза блестели каким-то особенно озорным блеском.
– Все за мной! Чего покажу! – В нем невозможно было узнать подавленного парня, который только что собирался кого-то сожрать на темных улицах Вотры. – Ну же, быстрее!
Спорить никто не стал.
Лес привел их на конюшню управления и шустро вскарабкался по шаткой лестнице, ведущей на верхний ярус, где была лежанка кошкана. Затем он свесился вниз и приложил палец к губам:
– Только не шумите, спугнете!
Остальные поочередно взобрались следом. Илай был последним, и когда он выпрямился, то застыл в изумлении, как и сестры до него.
– Фундук мамкой стал! – сдерживая радостный смех, выдавил Лестер.
И правда: вокруг Фундука, подобравшегося, будто хлебная буханка, жались меховые комочки. Обычные коты – грязноватые, с драными ушами и свалявшейся шерстью – казались рядом со степным кошканом детенышами, как цыплята под наседкой. Время от времени Фундук поворачивал морду то к одному, то к другому приемышу и облизывал их, утробно при этом ворча.
– Они и раньше тут бродили, – с улыбкой в голосе прошептал Лес. – Ничейные, тепла ищут, да и лошади им нравятся. Дука дичились, он же вон какой здоровый. А сегодня смотрю – картина! Даже сгонять жалко.
Говорить ничего не хотелось, отчего-то стало боязно потревожить жмущихся друг к другу котов, вид которых порождал какое-то новое, незнакомое или забытое чувство. Теплое и одновременно тоскливо-щемящее. Илай поспешно отвернулся.