Как апофеоз особого, непростого по составу своему качества безмолвия представлен рассказ «Певцы». Именно песня безмолвия проявляет не пробившиеся в обычной жизни таланты двух разных персонажей рассказа. Яшка-турок, черпальщик на бумажной фабрике у купца, вел жизнь тяжелую и безрадостную, хотя и «смотрел удалым фабричным малым и, казалось, не мог похвастаться отличным здоровьем». Его соперник, рядчик из Жиздры, «плотный мужчина лет тридцати… беспечно болтал и постукивал ногами, обутыми в щегольские сапоги с оторочкой» – и вовсе показался было повествователю изворотливым и бойким городским мещанином. Однако, когда они начинают петь, то оба на глазах преображаются. В голосе Яшки «была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала нас за сердце, хватала прямо за его русские струны».
Когда же охотник-рассказчик выходит из кабака, он попадает как будто бы в эпицентр природного безмолвия. «Все молчало; было что-то безнадежное, придавленное в этом глубоком молчании обессиленной природы». То есть природа либо затихла от только что услышанного, либо это только что пела устами певцов она сама, а спев, как будто бы устала, выдохлась, затихла. То ли это русский человек умеет так вслушаться и передать в песне глубинное природное начало; то ли это такова природа, которая проникает внутрь русского человека и творит в нем то, что захочет.
В подтверждение правильности рассуждений о формах безмолвной «природности» русского человека можно остановиться на итоговой зарисовке рассказа, своеобразном «рассказе в рассказе». Охотник уже уходил из деревни, спускаясь с холма на равнину, заполненную «волнами вечернего тумана», когда послышался зовущий «Антропка-а-а..» детский голос. Ему долго никто не отвечал, потом послышался ответ: «Чего-о-о-о?». первый из голосов «с радостным озлоблением» сообщает, что Антропку зовет домой отец для того, чтобы высечь. Второй голос больше не откликается. Социальное начало пытается взять верх над природным, поглотившим, как туман, маленького человека? – задаются вопросом авторы. Однако этого не происходит. То ли маленький во всех отношениях человек не пожелал высвобождаться из природных объятий, то ли само природное не отпустило от себя этого человека. В любом случае социальное оказывается слабее. Затерявшийся в тумане Антропка остается во власти благоволящей ему природной силы. Этот его миг бытия, вероятно, сродни душевно-природному пению певцов
Вероятно, возможны и иные способы прочтения этой книги, извлечения из нее иных смыслов и сюжетов. Благодаря ей мне, погруженному в последние годы в осмысление результатов текстуальной революции современного гуманитарного знания в России в локальном ее аспекте удалось уловить исконный архетипповсеместно учреждаемого локального текста культуры. «Земледельческое крестьянское мировоззрение корнями уходит в календарную обрядовость, где оно растворяется в семейно-родовой синкретной интерпретации природного цикла и не проявляет себя в индивидуально-личностном плане». Текст-хора (и текст-хор)…
Один из возможных читательских выводов по прочтении книги: крестьянство – альфа и омега русской литературы и русской истории. В определенной степени они оплатили за саму русскую литературу тот долг, о котором писал Хлебников, правда, по части только коренной России, но с сохранением отрезвляющей критической дистанции, в отличие от апологетов вульгарно понимаемой «народности».
Исповедовавший самые демократические принципы идеолог Базаров, однако, погибает из-за заражения крови при вскрытии трупа крестьянина.
Недавно в Москве с лекцией «Примитивистский взгляд на углубляющийся кризис цивилизации» выступил американский философ-луддит Джон Зерзан (John Zerzan). Речь шла о необходимости, ввиду неизбежности общего коллапса, отказа от цивилизации, символической культуры и дальнейшего технического прогресса, дающего возможности изощренных экспериментов над самим безмолвием, как факторами подчинения личности. Опираясь на современные исследования в области антропологии и археологии, Зерзан доказывал превосходство образа жизни охотников-собирателей, исконных анархистов, приведя, в частности, такой факт: во время катастрофических цунами в Индийском океане в 2004 году не погибло ни одно дикое животное и ни один человек, ведущий традиционный образ жизни. Я попытался несколько иначе истолковать информацию о жертвах – мировые СМИ ужасались в гибелью 30 тысяч туристов и их обслуги на побережье Таиланда, призывая направить туда максимум помощи, и лишь вскользь упоминалось, что основной удар стихии пришелся на индонезийский остров Суматру, где число жертв, в основном крестьян, исчислялось сотнями тысяч.
Однако для Зерзана крестьяне ведут уже не «традиционный» образ жизни, это тоже «одомашненный», вырванный из природы класс. И он тоже обречен исторически, под ударами ли стихий, или социальных сдвигов, на полное исчезновение. «Вот что было нашей человеческой природой два миллиона лет — до того, как мы стали рабами жрецов, царей и господ», – отнюдь не скорбит по крестьянскому вопросу Зерзан в книге «Первобытный человек будущего». Вопрос: будут ли будущим охотникам-собирателям доступны «Записки охотника»?
-----------------------------------------------------------------------
Рисунок Аллы Баклановой
-------------------------------------------------------------------
Иван Мятлев
Розы
Как хороши, как свежи были розы В моем саду! Как взор прельщали мой! Как я молил весенние морозы Не трогать их холодною рукой! Как я берег, как я лелеял младость Моих цветов заветных, дорогих; Казалось мне, в них расцветала радость, Казалось мне, любовь дышала в них. Но в мире мне явилась дева рая, Прелестная, как ангел красоты, Венка из роз искала молодая, И я сорвал заветные цветы. И мне в венке цветы еще казались На радостном челе красивее, свежей, Как хорошо, как мило соплетались С душистою волной каштановых кудрей! И заодно они цвели с девицей! Среди подруг, средь плясок и пиров, В венке из роз она была царицей, Вокруг ее вились и радость и любовь. В ее очах – веселье, жизни пламень; Ей счастье долгое сулил, казалось, рок. И где ж она?.. В погосте белый камень, На камне – роз моих завянувший венок.
<1834>
РЕМИКС
Иван Тургенев
«Как хороши, как свежи были розы…" Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною... но первый стих остался у меня в памяти: Как хороши, как свежи были розы... Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол; а в голове всё звенит да звенит: Как хороши, как свежи были розы...и вижу я себя перед низким окном загородного русского дома. Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой; а на окне, опершись на выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка – и безмолвно и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звезд. Как простодушно-вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно-невинны раскрытые, вопрошающие губы, как ровно дышит еще не вполне расцветшая, еще ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица! Я не дерзаю заговорить с нею – но как она мне дорога, как бьется мое сердце! Как хороши, как свежи были розы...А в комнате всё темней да темней... Нагоревшая свеча трещит, беглые тени колеблются на низком потолке, мороз скрыпит и злится за стеною – и чудится скучный, старческий шёпот... Как хороши, как свежи были розы...Встают передо мною другие образы... Слышится веселый шум семейной деревенской жизни. Две русые головки, прислонясь друг к дружке, бойко смотрят на меня своими светлыми глазками, алые щеки трепещут сдержанным смехом, руки ласково сплелись, вперебивку звучат молодые, добрые голоса; а немного подальше, в глубине уютной комнаты, другие, тоже молодые руки бегают, путаясь пальцами, по клавишам старенького пианино – и ланнеровский вальс не может заглушить воркотню патриархального самовара... Как хороши, как свежи были розы...Свеча меркнет и гаснет... Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ... Мне холодно... Я зябну... И все они умерли... умерли... Как хороши, как свежи были розы... Сентябрь, 1879