49
дела, прямого непослушания. Командир полка – партунист, был волен отдавать любые – умные, глупые, толковые, своевременные распоряжения. Это ровно ничего не значило.
Все равно все будет переиначено, сделано наоборот – потому что он партунист. Об этом и многом другом Лебедю поведал начальник политотдела приданного 1-го батальона 345-го советского воздушно-десантного полка 444-му афганскому полку “коммандос” Меджид.
Рослый (примерно 185 сантиметров), медвежковатого телосложения, обладающий огромной физической силой, Меджид заметно выделялся среди остальных. “Командос” в большинстве своем был народ мелкий, худощавый, жилистый. А те, кого Аллах сподобил высоким ростом, были так худы, что их можно было принять за удочку. Меджид одинаково страстно ненавидел душманов, от которых пал его брат и кто-то еще из родственников, и собственного командира полка: за то, что учился в Лондоне, за то, что богат, за то, что не утруждал себя делами ратными. Если речь заходила о командире, Меджид начинал выражаться, как одесский грузчик с турецким акцентом, но не менее витиевато. Он вообще здорово говорил по-русски. С ними можно было беседовать на любую тему. Последнее обстоятельство Лебедя заинтересовало, и как-то вечером, когда после трудов праведных они расположились на ночлег, он спросил Ме5джида, где тот так здорово научился говорить по-русски. Обычно жесткий, немногословный, Меджид неожиданно размяк и поведал следующую историю. Как активиста НДПА, хорошего оратора, человека, обладающего высокими качествами, организаторскими способностями, его в числе других сразу же после прихода к власти Кармаля (или, точнее, приведения Кармаля к власти) - Меджид так и говорил (он на сей счет не утруждался), его отправили на полугодичные курсы замполитов при академии Ленина в Москву.
- Понимаешь, Саша (у них как-то сразу устанавливались дружеские отношения – он звал Лебедя Саша, а Лебедь Меджида Миша) – день хожу на занятия, два хожу на занятия... Скукотища, ничего не понимаю. На третий день вышел в город. Посмотрел: Мооскваа!
Короче, Меджид запустился во все тяжкие воспоминания. Его строгали, воспитывали, но ничего не помогло. Притягательность московских красавиц была несравнимо выше всей партийно-политической мишуры, нотаций и менторства.
- Понимаешь, - вспоминал Меджид, - учеба подходила к концу, они мне говорят, что выпускать меня не будут, так как из шести месяцев я и двух недель не учился. Я сам себе думаю: нет, подождите. Записался на прием к начальнику академии. Прихожу и говорю: дорогой товарищ генерал, послушай, как я говорю на языке, на котором говорил великий Ленин. Генерал послушал. И... выпустили меня. Он там кого-то еще ругал. А языку меня московские девки научили.
Какой же колоссальной памятью, живым и бойким умом, лингвистическими способностями должен обладать человек, чтобы за неполные полгода изучить совершенно чужой ему язык, и какие же у него были учителя.
Замполит, естественно, из Меджида был никакой. Все эти педагогические воспитательные тонкости он не знал, и знать не хотел. Зато он был здоровый, жестокий и в то же время, как это ни странно, обаятельный мужик. В соответствии с полученными знаниями и отталкиваясь от многолетней богатой практики, Меджид имел одну меру поощрения и одну меру взыскания. Солдат отлучился. Меджид строит взвод или роту, или
50
отделение – неважно, что под руку попадется. Выводит солдата из строя и минут десять
говорит. Говорит красиво, складно, превознося до небес реальные и мнимые достоинства солдата, не забыв упомянуть его отца и мать, братьев и сестер, теток и дядьев, кишлак, в котором он родился, ущелье, в котором стоит кишлак, в котором родился этот
замечательный человек. Он желает ему здоровья, счастья, много детей, много ослов и другой живности, хорошего дома, урожайного года и далее все в том же духе, и все это со знаком плюс. Потом достает из кармана сто афганских бумажек, вручает их солдату, троекратно по-русски его целует, ставит его в пример и отпускает с миром. Пока Меджид говорит, млеет стоящий пред строем солдат, млеют стоящие в строю его товарищи по оружию. Он – от того, что свершилось, они – в надежде, что в ближайшее время каждому из них удастся свершить что-нибудь такое, что позволит начальнику политотдела сказать и в его адрес свою замечательную речь. Совсем другая картина, когда какой-нибудь солдат имел неосторожность проштрафиться до такой степени, что становился предметом разбирательства на уровне начальника политотдела полка. Когда такой несчастный узнавал, что вызывает Меджид, его начинала бить дрожь, но он шел. Шел, как кролик к удаву, совершенно точно зная, что сейчас последует. А следовало каждый раз одно и то же. Как только солдат подходил на расстояние вытянутой руки, и застывал в почтительной стойке, следовал короткий, почти без замаха, но, тем не менее, удивительно сильный удар в челюсть. Менее трех метров никто не пролетал, после чего братья по партии и совместной борьбе уносили несчастного, долго и упорно приводили его в чувство. Придя в себя, он выплевывал выбитые зубы и на протяжении какого-то времени проникался сознанием того, что нарушать воинскую дисциплину нехорошо.