Лагерь под стенами Ольмюца был обширен и удобен. Здесь встретились две части Объединенной армии. Одна щеголяла в парадных мундирах, была весела, сыта, рвалась в бой — за славой, конечно! Другая уже заглянула смерти в глаза, «потерпела от продолжительных трудов, изнемогла от недостатка продовольствия, от ненастного времени, глубокой осени. Одежда войск истреблена была на бивуаках, обуви почти вовсе не было. Самые чиновники (в смысле офицеры. — Е. А.) были в различных и даже смешных нарядах». Как писал И. Бутовский, гвардейцы и солдаты корпуса Буксгевдена в сравнении с кутузовскими солдатами были «как женихи… мы же, напротив, походили на кузнецов… Ни один из нас до Ольмюца не расстегивал ни шинели, ни мундира, и вместо сапог почти у каждого были поршни, даже у многих офицеров, шинели наши почти у всех были обожжены бивачными огнями, а у некоторых истреляны пулями, лица грязные, испачканные порохом, небритые»47. Ермолов подтверждает рассказ гренадера Попадищева. «Тут говорят, — вспоминал он, — прибыл император Александр, нам велено покатать шинели, чтобы представиться государю в мундирах, но как увидали, что у нас вместо штанов висели обгорелые тряпки, то снова приказали раскатать и надеть шинели. Опустивши полы шинелей, мы тронулись в поход. Не помню, в каком местечке, пройдя плотину, с правой стороны ее стоял верхом император Александр, и тут он встретил нас, с передними поздоровался, а на нас изволил смотреть в лорнетку, которую держал в руке, смотрел на нас и любовался». Так и представляешь фигуру близорукого государя, вообразившего себя военачальником. Бывший там же генерал Ланжерон был «поражен, подобно всем прочим генералам, холодностью и глубоким молчанием, с которым войска встретили императора»48. Ветеран же Попадищев, не без скрытой иронии, писал, что любоваться-то было не на что: «В то время мы были очень красивы — на ремнях наших не было и знаку, что они когда-нибудь белились — просто были, как земля или как уголь; ружья у нас были, как чугун, каждый заботился о том, чтобы не было осечки, был бы кремень хороший и исправный, а на чистку не обращали внимание. Под стать к этому и лица у нас были, как у цыган, — обгорелые и закоптелые, мы уже не знали квартир, а располагались в поле, все время проводили вокруг бивачных огней»49.
Зная нравы своих удальцов, Кутузов утвердил строжайший порядок жизни в лагере, особенно когда воинским командам требовалось выходить из лагеря за провиантом, водой, соломой, дровами и проходить через круглосуточную цепь охраны лагеря. Сопровождение офицера было признано обязательным, унтер-офицерам возвращающейся команды приказано было «смотреть, чтоб никто не отставал»50. Отставшие-то обычно и занимались грабежом и насилием. Но не все. Как писал И. Бутовский, он охотно ходил за соломой и дровами, чтобы «удовлетворить ненасытную страсть к воинским приключениям», — во время этих походов можно было столкнуться и подраться с французскими фуражирами, да «и самые жители нередко встречали нас железными вилами и рогатинами, от чего и бывали убийства: недаром говорят, что голод и замки рвет». Н. К. Шильдер не без основания замечает, что войска были босы и голодны, австрийцы перестали их снабжать необходимым, следствием стали грабежи местных жителей, происходили стычки, посеявшие вражду между русскими и австрийцами, которая чуть позже переросла в антагонизм и привела к обвинениям австрийцев в измене. Главным разносчиком этого слуха был князь П. П. Долгоруков, который обвинил в происшедшем поражении только австрийцев: они якобы изменили долгу союзников и преднамеренно погубили русскую армию. Этим самым он подтвердил репутацию нахального вертопраха, ветреника (ип freluguet impertinent), как его назвал Наполеон, взбешенный дерзким поведением Долгорукова, с которым он виделся накануне Аустерлицкого сражения51.