В эти дни Париж переселился на улицы.
Теплый майский ветер вздувал светлые платья женщин, заворачивал серебристую листву каштанов, разносил во все стороны пронзительные выкрики маленьких газетчиков:
— «Мясники» хвалятся своими пушками!
— Футрике обещал уморить парижан голодом!
Уморить? Париж дерзко и весело смеялся над угрозами Версаля.
Стены были заклеены цветными карикатурами: Тьер и Пикар, в трусиках, пытаются обольстить прекрасную измученную Францию своими жирными дряблыми телесами.
Уличные торговцы продавали маленькие осколки Вандомской колонны и бумажные хлопушки в виде уродливой головы Тьера.
Перед Домбровским, загораживая мостовую, шли несколько гвардейцев с женами. Один из них, придерживая на плече малыша, распевал простуженным, хрипящим голосом:
Припев весело подхватила вся компания:
Фавье сердито улыбнулся:
— В Париже все начинается и кончается песней…
У входа на площадь протянулись ряды ларьков, обтянутых цветной парусиной. На прилавках пестрели груды раскрашенных пряников, сластей, поджаренных пирожков. Художники прямо на земле разложили, расставили свои картины. Напудренный Пьеро с подмостков балагана зазывал публику, обещая отдать половину сбора в пользу раненых. Из освещенного тира доносилось хлопанье выстрелов. Мишени изображали версальских министров. При удачном выстреле деревянные фигурки под общий смех опрокидывались вниз головой. На протянутых канатах покачивались бумажные фонари. Молодежь танцевала посредине выложенной серыми плитками площадки, на том месте, где восемьдесят лет тому назад их деды разрушили Бастилию и укрепили над развалинами тюрьмы надпись: «Здесь танцуют!»
Возле ограды Июльской колонны крутилась карусель под звуки меланхоличной шарманки:
А на вершине колонны летящая золотая свобода простирала руки к синему пустому небу, и Домбровскому вспомнилась невеселая шутка парижан: «Свобода ежеминутно собирается улететь из Франции».
Всадники гуськом пробирались сквозь шумную толпу. С высоты седла Домбровскому было видно море голов: женские шляпки — широкополые, перевитые лентами, украшенные цветами, крохотные чепчики, кокетливые береты перемешались с темно-синими кепи национальных гвардейцев, с лихо сдвинутыми котелками, с венками иммортелей на непокрытых женских головах. То тут, то там мелькали букеты фиалок, ветки боярышника, воткнутые в дула шаспо, как будто у солдат за спиной были привязаны молодые деревца.
Подлинные хозяева города впервые свободно справляли свой народный праздник.
Здесь были:
сутуловатые, мускулистые каменотесы;
худенькие, острые на язык ткачихи с фабрики гобеленов;
бесстрашные кровельщики — строители грандиозного Центрального рынка;
рабочие газового завода, их можно было узнать по долгому надрывному кашлю;
щеголеватые писцы из квартала Марэ, с тросточками, в шелковых цилиндрах;
кокетливые горничные, официантки, продавщицы;
косторезчики, граверы, чеканщики с красными воспаленными глазами.
Они строили и украшали город, отделывали Лувр, прокладывали новые улицы, ставили фонтаны; они освещали, чистили, красили Париж, отливали памятники, пекли хлеб, кормили, поили.
Они создали этот город — веселое произведение этого талантливого народа.
Домбровский привстал на стременах, выбирая дорогу среди густой травы. Пользуясь остановкой, конь потянулся к корзине молоденькой цветочницы.
— Ну вот еще! — возмутилась она.
— Это он для меня выбирает, — улыбнулся Домбровский. В лицо ему полетели пахучие ветки белой сирени. Ярослав поймал ветку на лету, хотел поблагодарить девушку, но ее тонкие голые руки, держа над головой цветочную корзину, мелькнули уже далеко.
Домбровский поправил усы, ему стало весело и чуть грустно.
— Если бы они знали, — сказал он Фавье, когда площадь осталась позади.
— Они знают лучше нас с вами, — горячо возразил Фавье.
Неудача в Комитете общественного спасения обескуражила Домбровского. Он завидовал сейчас простым солдатам — ему вдруг захотелось вот так же беспечно шагать с шаспо за плечом, с флягой у пояса туда, куда прикажут, распевать песни, стрелять и отвечать на промах своей, только своей жизнью.