«А вдруг Катенька права?! — подумалось Раевскому. — Вдруг государь и действительно по-человечески-то хуже, чем Николушка, злее, мстительнее, коварнее. Вдруг он, как сын его Александр, есть некий демон?! Ведь правы злые языки, утверждающие, что Пушкин «Демона» своего списал с Александра Раевского. Вот и Николай Павлович такой же!.. Дьявол в образе императора…»
Раевский даже задохнулся от страха, который принесла с со< бой эта неожиданная его мысль. Ему чуть не сделалось плохо, он уже взялся за шнур, чтобы разбудить Катеньку, но в последний миг раздумал. Что он ей скажет?!
«Боже праведный!.. — Раевский поднялся, сел на постели, перекрестился на угол, хотя иконы в кабинете графа, где постелила ему Катя, не было. — Не оставь меня, святой Николай угодник, одному богу служу истинно, царю небесному, а царь земной у нас…»
Раевский не договорил. Спазмы сжали горло. Прошло несколько секунд, он успокоился и уже твердо договорил:
— А царь земной у нас не по-людски править начал!..
Как легко на войне! Бывает, и полководцы ошибаются, проигрывают целые баталии. Беннигсен всю кампанию 1807 года прошляпил, и в 12-м году ни у кого рука не поднялась, чтобы его снова во главе войска поставить. Да тут бы все возмутились, и Раевский первый бы подал в отставку, отказавшись воевать под таким началом. Случаются ошибки и у великих.
Раевский вспомнил, как жестоко огорчился Багратион, получив приказ Кутузова сдать Шевардинский редут. Первоначально расположившись вдоль Колочи, они имели то весьма выгодное позиционное преимущество, которое заключалось в том, что обе дороги — и новая Смоленская, и старая — находились в их руках. Кроме того, редуты были хорошо укреплены и согласовались с самой местностью, ее рельефом, а переходить на новое, неудобное место, уступая выгодное противнику, не есть ли это первый признак поражения?!
Багратион со свойственной ему горячностью отстаивал свою позицию, но Кутузов был непреклонен, не желая вводить новые силы, а со старыми Багратиону было не продержаться. Тем и кончилось, хотя Раевский и теперь уверен: не уступи он, и Шевардинский редут, все Бородино сложилось бы иначе, гораздо выгоднее для них.
Раевский со своей батареей расположился в центре диспозиции на Курганной высоте. Ночью, в субботу 24-го, сдали Шевардино.
— Надо было держаться, — весь черный от пороховой гари и дум, вздохнул Багратион. — До Москвы сто восемь верст. Если проиграем здесь, Москвы уже не удержать…
— Боюсь, что Кутузов сдаст Москву, говаривал он, что Москва еще не вся Россия, вот его слова! — усмехнулся Раевский. — Стратегический маневр, армию боится потерять…
— Этак, Николай Николаевич, воевать особого ума не надо! — с горечью проговорил князь Петр Иванович. — Россия, конечно, велика, всю не вытопчешь, да ведь гордость еще есть, честь наша, разве мало?! Или Суворова забыли? Я видел, как вы сегодня разглядывали французов, ахали да охали, пугаясь множества. Эх, не надо было отдавать Шевардино, не надо! — в сердцах огорчился Багратион. — Пусть он бы запнулся, шею бы себе сломал, коротышка чертов!..
«Сегодня будет сражение, а что такое сражение? Трагедия! сперва выставка лиц, потом игра страстей, а там развязка», — улыбаясь, сказал графу Нарбану Наполеон, отняв Шевардино.
Точно в воду глядел князь Петр. Выгнав русских с укрепленного Шевардинского редута — считается, что они сами ушли, Кутузов отозвал, — французы укрепились на новой позиции, противу багратионовых полков, кои оказались без всего на открытой местности.
Зная это обстоятельство, французы выставили на левом багратионовом фланге 8 корпусов из 11, Кутузов же для защиты левого фланга приказал вырыть лишь несколько линий эполементов противу них.
В 4 часа утра 26 августа 120 орудий ударили с французских позиций. Земля вздрогнула, восходящее солнце занавесила черная пыль, тревожно защемило сердце у Раевского, ведь напротив него стоял сам император со своей гвардией… Через час, когда утихла канонада, затрещали трубы и барабаны, выступили на поле первые неприятельские колонны.
У Раевского, в помощь его 7-му пехотному корпусу, стояла батарея из 18 орудий. Земляной редут надежно охранял его со всех сторон. Но увидев, какое число движется на генерала со стороны французов, солдаты приуныли.
— Не робеть, молодцы! — подбадривал канониров единорогов Раевский. — Не жалей огонька для друзей-французов!.. — Более других доставалось Багратионовым флешам на плохо укрепленном левом фланге. Раевский, чтоб поддержать князя, приказал своим восьми батальонам помогать Петру Ивановичу.
В 7.30 утра шла уже третья атака на флеши. Багратион бросил против корпусов Даву и Нея батальоны Раевского. Те в штыковую пошли на французов, ударив во фланг Нея. С юга на помощь батальонам Раевского Багратион направил 2-ю кирасирскую дивизию. К 9 часам утра неприятеля выбили с флешей.
Не добившись успеха на флангах, Наполеон в 11-м часу утра начал атаку Курганной высоты. Это была уже вторая атака на батарею Раевского. Первую удалось отбить без труда.
В самую решительную минуту на батарее не оказалось снарядов. Французы ворвались на высоту. В этот критический момент мимо проезжал начальник штаба 1-й армии генерал Ермолов. Увидев французов на батарее, он немедля, взяв с собою батальон Уфимского полка, бросился на помощь Раевскому.
«Высота сия, — вспоминал впоследствии Ермолов, — повелевавшая всем пространством, на коем устроены были обе армии, 18 орудий, доставшихся неприятелю, были слишком важным обстоятельством, чтобы не испытать возвратить сделанную потерю. Я предпринял оное. Нужна была дерзость и мое счастье, и я успел. Взяв один только третий батальон Уфимского пехотного полка, остановил я бегущих и толпою, в образе колонны, ударил в штыки. Неприятель защищался жестоко, батареи его делали страшное опустошение, но ничего не устояло… в четверть часа была наказана дерзость неприятеля. Батарея во власти нашей, вся высота и поле оной покрыты телами, и бригадный генерал Бонами был одним из неприятелей, снискавших пощаду».
Раевский этих воспоминаний никогда не прочтет, да надобно отметить, что Ермолова он недолюбливал за то самое самомнение о себе, которое есть и в приведенном отрывке. Впрочем, заслуги Ермолова в спасении Курганной высоты очевидны, и что уж греха таить, Раевский на какой-то миг растерялся, спасовал, и не будь рядом решительного и расторопного Ермолова, обстоятельства могли распорядиться иначе. Вот как сам Раевский рассказывает о том неожиданном сражении.
«После вторых выстрелов я услышал голос одного офицера, находившегося при мне на ординарцах и стоявшего от меня недалеко влево, он кричал: «Ваше превосходительство, спасайтесь!» Я оборотился и увидел шагах в пятнадцати от меня французских гренадеров, кои со штыками вперед вбегали в мой редут. С трудом пробрался я к левому крылу, стоявшему в овраге, где вскочил на лошадь и, въехав на противоположные высоты, увидел, как генералы Васильчиков и Паскевич, вследствие данных мной повелений, устремились на неприятеля в одно время, как генерал Ермолов и граф Кутайсов, прибывшие в сию минуту и принявшие начальство над батальонами 19-го Егерского полка, ударили и совершенно разбили голову сей колонны, которая была уже в редуте. Атакованная вдруг с обоих флангов и прямо, французская колонна была опрокинута и преследуема до самого оврага, лесом покрытого и впереди линии находящегося. Таким образом, колонна сия понесла совершенное поражение, и командующий ею генерал Бонами, покрытый ранами, взят был в плен».
Живой, стремительный разговорный стиль письма Раевского хорошо отличим от тяжеловесного слога Ермолова. Так и в жизни Раевский вспыхивал моментально, и трудно было сразу ему подавить свой гнев и радость. Зато отходил быстро, был незлопамятен и порой совершенно не помнил, за что рассердился на кого-то. К старости эти черты сгладились, и те, кто наблюдал Раевского, отмечали его степенную мудрость. Но зто лишь для посторонних, а в своей семье он оставался прежним, командующим и диктатором. И доведись генералу прочесть о себе известное высказывание Пушкина, он удивился бы не меньше, как если бы прочел подобное о Ермолове или о ком-нибудь из близких.