Волконский, говорят, чуть со стыда не сгорел за своего героя. Сей анекдот довольно долго ходил по армии, и все говорили о благородстве Винценгероде и особенно Волконского, который не побоялся указать командующему на его недостойное поведение. И хорошо, Винценгероде оказался на высоте и не поддался раздражению на подобное дерзкое замечание подчиненного, а то иные никаких возражений терпеть не могут. И сам Раевский в том грешен. Так вот и плодят угодников…
Разгоряченный воспоминаниями, Раевский и думать забыл о болезни, сна ни в одном глазу, хоть часы Абргама Брегета и возвестили полночь, вот как засиделся за думами-то!..
Федор, спавший в углу, заслышав хозяйское кряхтенье, вмиг проснулся, помог Раевскому раздеться. Софья Алексеевна тоже встревожилась не на шутку, видя, как муж запылал тревогой, и генералу еле удалось ее успокоить, объяснив, что так сильно расстроился он по поводу трагической смерти Милорадовича, с которым был дружен. Раевскому действительно было жаль храброго полководца, баловня судьбы, красавца, дерзновенная отвага которого воодушевляла многих в дни войны. Вспомнив Милорадовича, Николай Николаевич тотчас увидел перед собой это гордое с античным профилем лицо, стройного всадника на поле Бородина с длинной, то и дело разматывающейся амарантовой шалью, концы которой развевались по воздуху; генерал небрежно ее поправлял, отмахиваясь от вьющихся, точно осы, пуль, а пальба шла такая, что и офицеры не могли поднять головы, пули сбивали султан на шляпе Милорадовича, он улыбался, покрикивал, подмигивая Раевскому:
— Бог мой! Как я люблю все это: порядок в беспорядке!.. Бог мой! Бог мой! — бессчетное количество раз выговаривал в упоении битвой Милорадович одни и те же слова, растягивая, будто выпевая их.
Под ним убивали лошадей, он менял их с той же невозмутимостью, с какой выслушивал офицеров и отдавал приказания, разъезжал на виду у противника, гарцуя на коне и радуясь битве. Не спеша, закуривая трубку, расправлял кресты, кричал, поднимаясь на стременах:
— Стой, ребята, не шевелись! Дерись, где стоишь! В этом сражении трусу места нет! За Россию, за Русь-матушку умрем, а выстоим!
Глаза безумные, голубые, «русским боярдом» звали его французы.
— Чтоб быть везде при вашем превосходительстве, надобно иметь запасную жизнь! — говорил ему Ермолов.
— Мы бессмертны, генерал! — улыбался ему в ответ Милорадович. — Все, кто здесь, все бессмертны!.. — кричал он.
И вот Милорадовича нет. Точно одна из пуль Бородина долетела до Петербурга.
3
Волконские приехали на следующий день, к обеду. Маша, утомленная дорогой, едва передав нежный поцелуй отцу — Софья Алексеевна не допустила ее до отцовских объятий, боясь, что его простуда перекинется к ней, — ушла почивать, не став даже обедать. Князь же, спешивший обратно, наскоро поел и зашел к Раевскому переговорить, дабы тотчас после разговора ехать обратно. Генерал встретил его радостно, отметив, что князь выглядит худо. Не виделись они более полугода, и генерал нашел лицо князя еще более осунувшимся с их последней встречи. Темные круги лежали под глазами Волконского, его длинное лицо с пухлыми выпяченными губами было преисполнено растерянности и тревоги, что не ускользнуло от Раевского.
Они обнялись, и генерал тотчас подставил ладонь к уху, чтоб лучше слышать зятя.
— Мне сказывают, вы болеете, отец? — спросил Волконский.
— А, ерунда. Что в бригаде? — начал Раевский.
— В бригаде?.. — Волконский споткнулся, взглянув в лицо генерала, помолчал. — В бригаде все по-прежнему, что там может быть… — Волконский не договорил, точно собирался еще что-то сказать, но вдруг замолчал.
— Вот, почитай! — не выдержав, достал письмо Раевский, передал его зятю. Тот сразу же понял, что речь идет о чем-то важном, касающемся его, поэтому генерал и дает ему прочитать письмо, адресованное не к нему, и все же князь помедлил, точно не решаясь вот так, торопливо читать чужие строки, и долго еще смотрел на Раевского.
— Читай, читай! — заторопил его Николай Николаевич.
Волконский прочел письмо, дрожащей рукой передал его обратно.
— Знал?.. — спросил Раевский.
Волконский отрицательно покачал головой. Известие настолько его потрясло, что несколько минут он не мог прийти в себя, потом, оправившись немного от этого потрясения, прошептал побелевшими губами:
— Пестель арестован, Павел Иванович…
— Ты был связан с ним?! — спросил Раевский.
— Да… — помолчав, кивнул Волконский.
Тут настала очередь быть сраженным Раевскому. Он побледнел, пот выступил на его челе.
— Вам плохо, отец?! — перепугался Волконский.
— Нет-нет, — Раевский жестом остановил Волконского, который хотел уже бежать за доктором. — Сядь, давай поговорим…
Несколько минут Раевский сидел молча, глядя на догорающий камин. Под головешками еще сочилось пламя, пытаясь найти себе занятие. Николай Николаевич потянулся за поленом, но сердце сдавило, и он выпрямился.
Первое, что пришло ему в голову, — опередить события, немедля писать государю и просить милостей к заблуждениям князя, но через минуту Раевский отбросил это глупое решение: тоже нашел у кого милости просить! Мать Волконского фрейлина при императрице, есть кому слезы лить, а письмо даст лишний повод к гонениям. «Николай теперь никого не пощадит, — подумалось Раевскому, — он и братца Александра за эту мягкотелость недолюбливал, все в нерешительности его обвинял…»
И все же ждать да сидеть сложа руки негоже, надобно действовать без промедлений и решительно.
Все попадали в опалу, а потом все забывалось и выходило прощение. Время и не такое перемалывает…
— Полешко подбрось, — попросил Раевский.
Князь подбросил в камин дров, вернулся на место.
— За границу надо бежать, Серж, — выговорил Раевский. — В бригаду возвращаться уже нечего, приедут и за тобой. Поедешь в Одессу, у меня там остался товарищ, он поможет с документами, а там, даст бог, удастся умилостивить царя, и он разрешит вернуться. А нет, так Маша приедет к тебе. Иного выхода нет, князь…
Волконский молчал. Борьба, происходившая в нем, теперь явственно выказалась на лице князя, сведя его судорогой.
— Простите, отец, но я не смогу принять ваш совет. Это было бы в высшей степени некрасиво по отношению к тем, с кем я связан словом и честью, и явилось бы предательством с моей стороны…
— О каком предательстве может идти речь, когда затронута честь семьи! Об этом вы подумали, милостивый государь?! — вскипел Раевский. — О боже, даруй мне силы и крепость души! — генерал перекрестился на икону святого Николая, висевшую в углу. — Боже, боже, какой удар будет по Машеньке! Об этом вы подумали?!
— Я безмерно виноват перед нею и вами, отец, — губы у князя скривились, задрожали, — мне, конечно же, не следовало бы связывать себя семейными узами, но, видит бог, счастье, дарованное мне Машенькой, есть непомерное блаженство, кое я испытал в эти краткие месяцы…
— Так не убивайте же ее совсем! — вскричал Раевский. — Последуйте моему совету и предоставьте мне хлопотать об вашей участи перед молодым государем. Может быть, его тронут мольбы старого солдата! Уезжайте немедля, куда угодно! Ну же, решайтесь, князь!
Волконский поднялся. На его бледном лице горели одни глаза. Он вдруг застонал и закачал головой.
— Простите, отец мой, но то, что вы просите, выше моих сил. Если я поступлю так, то вынужден буду убить себя! — прошептал князь. — Простите! — Волконский припал к руке Раевского и, не сказав более ни слова, вышел из комнаты.
Через десять минут прибежала расстроенная Софья Алексеевна.
— Николя, что случилось? — залопотала она по-французски. — Серж объявил, что уже уезжает! У него такой вид…
— Да говори ты по-русски, — рассердился Раевский.
— Что случилось?.. — пробормотала Софья Алексеевна.
— Сергею надо срочно в бригаду, там ученья, и он обязан быть! — жестко сказал Николай Николаевич. — Соберите зятю поесть в дорогу! — приказал он и отвернулся, чтобы не выдать жене свое ужасное состояние.