Звякнул бубенец за окном. Волконский уехал.
— От души поздравляю, генерал, с завидным женихом! — еще до свадьбы князя и Маши, встретив на званом вечере в одном из петербургских домов генерала, язвительно пропел барон Фредерикс. — Остались две дочери, еще два зятя-генерала — и этак военное совещание будем проводить в вашей гостиной, — улыбаясь, пошутил он, на что Раевский лишь холодно кашлянул и ядовито заметил:
— К счастью, вас, барон, я там не увижу!.. — и пошел дальше. Барон поперхнулся и обиженно поджал губы. Вот и Фредерикс был убит 14 декабря 1825 года…
Лейб-гвардии Московский полк, принимавший участие в восстании на Сенатской площади, оформленный накануне войны в 1811 году и называвшийся тогда Литовским, защищал его батарею при Бородине, и Раевский хорошо знал многих офицеров. Знал он и Павла Пестеля, в 1812 году молодого прапорщика, храбро дравшегося на глазах генерала в этом полку. Тогда его ранили, и Николай Николаевич даже справлялся о здоровье прапорщика, смело двинувшего солдат в атаку. Теперь он уже арестован, и от него, быть может, зависит судьба князя Сергея.
Ужинал генерал плохо, кусок не лез в горло, и Софья Алексеевна нашла, что болезнь еще не покинула его. Раевский с ней согласился. Теперь, вдруг подумал он, если это несчастье случится, то он, единственный, будет в нем виноват. Он знал, какую опасную стезю избрал его зять, и все же благословил брак. Значит, по его вине на долю Маши выпадает столько страданий. И он должен будет сделать все, чтобы по возможности облегчить их. Он должен взять на себя основной удар. А там, глядишь, все образуется.
4
После обеда все спали, дом затих. Прилег и Раевский. Но ему не спалось. Дрема окутывала его, и непонятно было: то ли он спит, то ли бодрствует. Сквозь дрему Раевский вспомнил один из вечеров в Каменке у единоутробного брата Василия Львовича Давыдова, где собрались сам хозяин, Михаил Орлов, Якушкин, старший сын Александр. Зашел разговор о франкмасонах и тайных обществах. Орлов, затронув сей вопрос, от полного ответа на него ушел, заявив, однако, что от обществ сих вреда особого нет. И тогда Якушкин стал с яростью критиковать данные общества, так как они подрывают основы веры и государственности. Раевского точно муха укусила, и он с необычной запальчивостью начал защищать идею создания некоторых таких обществ, кои вносят здоровую струю, ибо критикуют то, что сегодня не подлежит критике, а имений государя и его реформы. Потом в них люди учатся не раболепствовать, а мыслить индивидуально: говорить свободно и откровенно, что необходимо во всяком обществе!..
Раевский говорил долго, увлеченно, и все его слушали. Якушкин, с хитрецой на него посматривавший, вдруг, выслушав, спросил:
— Мне не трудно будет доказать вам, что вы шутите. Я откровенно предложу вам вопрос: если бы теперь уже существовало тайное общество, вы присоединились бы к нему?..
— Присоединился бы, — смело ответил Раевский.
— В таком случае, вот моя рука! — Якушкин вдруг посерьезнел и, выбросив руку, посмотрел на Раевского с тем необычным волнением, какое случается обыкновенно при совершении вещей наиважнейших. Раевский, нисколько не поколеблись, пожал ее.
Якушкин неожиданно расхохотался, объявив весь разговор шуткой. Николай Николаевич даже обиделся поначалу, выговорив Ивану Дмитриевичу, что в серьезных разговорах он розыгрышей не принимает, ибо, как в картах, садясь играть по-крупному, не заявляют потом, что платить нечем. Якушкин извинился, предложив было снова свои доводы о бесполезности тайного общества, но Раевский больше его не слушал.
Теперь, вспомнив этот забавный эпизод, Раевский задумался. А представь Якушкин все это всерьез, выходит, и генерал бы записался в карбонарии? А что же сын его, Александр?.. А Николай?.. Неужели и они?..
Эта мысль так ожгла его, что Раевский даже вскочил, точно хотел бежать вдогонку за князем, но вспомнил, что тот уехал. Ну, вот даже здесь он, как девица на выданье, не мог толком расспросить князя, кто еще из близких замешан в сих делах, откуда ждать несчастий?!.. Договорились, доболтались, доякобинствовались. Ну, вот что это: вышли на площадь и требовали отречения?! Что, не знали, как революции делаются?! Мало военных умов или просто попугать захотелось?! Боже, боже правый!.. Хорошо хоть граф Орлов не вышел… Да, мог бы и Раевский записаться в бунтовщики. Вот только на площадь он бы не пошел. А уж если б пошел, то не стал бы ждать, пока зарядят пушки да пульнут картечью. Что же это, господа военные?.. Уж коли посягнули — так робость и стыд долой, а ежели стыдно на государя руку поднимать, так не рядитесь в карбонарии!..
Раевский даже воинственно привстал, нахмурив брови, отчитывая в лице князя Сергея всех бунтовщиков, кои не смогли даже бой царю дать и позволили разогнать себя, как стадо баранов. Что же князь-то во главе не встал?.. Кто решал там в Петербурге-то?! Трубецкой?! Лучше никого не нашлось?!
Раевский усмехнулся. Это Александра еще можно было напугать. После Аустерлица и Тильзита он легко дал себя уговорить в 1812 году и уехал из армии, назначив Кутузова. Николай бы не уехал. Этот настырный…
Раевский вздохнул и поежился в кресле. Протянул руку за пледом, накинул на плечи. Старый мундир без эполетов, который донашивал, еще пах дымком костров и порохом. Сукно истончилось и стало мягким, как фланелька.
Идеи иметь хорошо, и держаться их крепко тоже хорошо. Хуже, если они чрезмерно велики, так что не только одному человеку, но и целому поколению порой не сдвинуть воз с места. Тогда такой герой обречен на несчастье. Пожалуй, и с этими новыми обществами, конституцией и парламентом еще рановато. Да и мужику привычней верить в царя, чем в парламент. Парламент что? Крик да гам, а царь скажет — и пошло…
За окном уже смеркалось. Каменные часы из золоченой бронзы с двумя греческими воинами, кои Раевский привез из Парижа, показывали пятый час. На женской половине, верно, большое оживление, Софи выспрашивает Машенькино здоровье и дает советы, Маша Мальцева, служанка молодой княгини, каковую ей в услужение выбирала сама жена, слушает раскрыв рот. Боже, сколько радости, разговоров у дворни! Все стараются хоть чем-то услужить будущей роженице, готовят кашки, отвары, кисели, у каждого есть своя заветная примета, свой прием, свой наговор! Вот уж наслушаешься!
Раевский шевельнулся, точно хот₽л оградить дочь от столь шумных посиделок — а шум доносился такой, будто роды начались, — но, вспомнив о своей простуде, остался на месте. Только тяжело вздохнул, нахмурив брови.
Вошел Федор с охапкой поленьев.
— Что там княгиня? — нетерпеливо спросил Раевский. — Не началось еще?
— Наряды обсуждают, — радостно ответил слуга и, приладившись на полу у камина, стал колоть лучину для растопки.
Раньше генерал и недели не мог усидеть дома, все рвался куда-то: то к друзьям, то в полк, в бригаду, а теперь словно остановился. Еще день прошел и погас, да так быстро, что ни о чем толковом подумать не успел. Да, вот Сергей, князь приезжал… Какой он нескладный, и эти большие уши его торчат в стороны! Как Маша могла полюбить такого?! Он теперь будет сидеть в своей Умани и ждать звона колокольцев, когда приедут за ним! Бедная Маша, боже, что еще ей предстоит!
У Раевского сердце сжималось от боли. Он вздыхал, привлекая внимание Федора, который, наколов лучины, стал растапливать камин и только ждал знака, чтобы поговорить. Вот генерал еще раз шумно вздохнул, и Федор, крякнув за компанию, начал рассказывать о том, как бабы рожают, все, что он сам видел в детстве и что слышал от других.
Раевский поначалу прислушивался, приставив ладонь к уху, но Федор рассказывал свои жизненные байки со всеми грубостями, нисколько не стесняясь тех интимных подробностей, о каковых даже доктора никогда не упоминают, что через полчаса его физиологический очерк стал уже невыносим и генерал рад был отослать его за горячей водой для грелки.
Раевский, оставшись один, снова вспомнил о сыновьях, и сердце его опять сжалось. Александр, хоть и умен и более других предвидит все последствия тайных сговоров, но вполне мог вступить в сие общество из одного чувства противоречия к мнению общепринятому, каковое он ни в грош никогда не ставил. Чем более он не прав бывает порой в спорах, тем более настаивает на своем. Кроме того, разум в нем сильнее чувств, и ежели какая-либо мысль в сих тайных обществах привлечет его, то он способен войти в оное ради лишь этой пусть и самой дерзкой, невообразимой мысли. При таком-то характере не только невозможно любить его, но уж тем более каким-либо способом влиять на его жизнь. Более того, чем больше ты попытаешься влиять на него, тем более он будет противиться этому влиянию и поступать вопреки ему, нарочно, в отместку тебе же!..