У Раевского от всех этих мыслей разболелась голова. Ему раньше казалось, что он способен управлять детьми и вести их по жизни, предостерегая от ушибов и вывихов, а сейчас он чувствует, что это ему не под силу. Единственная отрада Николушка, этот нежен, как дитя малое, и душа его чиста и безгрешна. Даже если он и напроказит где, то тут же кается и готов сто раз искупить вину. Однако он наивен во многом, неискушен, и его легко обмануть всякой высокой фразой о дружбе и чести, легко втянуть в любую авантюру, а там поди доказывай свою невиновность!..
Раевский так расстроился от этих дум, что поднялся, прошел в столовую и, налив себе рюмку крепкого ликера, махнул ее. Тут ведь и жить в таком предчувствии невозможно, подумал он.
5
Вся неделя до родов Машеньки прошла тихо. Николай Николаевич, выздоровев, проводил вечера с дочерью, болтая с ней о всяких пустяках — о Париже, о графине Браницкой, ее тетке, о сестрах. За этими пустячными разговорами забылись и тревоги. Машенька точно повзрослела, стала чаще говорить о доме, о мебели, заметила, глядя на родительские стены, что штофные обои уже не в моде, что в Петербурге стены красят краской и покрывают их росписями в античном духе. И что пуховый диван в гостиной надо сменить, сейчас уже не так обставляют гостиные. Раевский улыбнулся, сказав дочери, что лишних денег у них с матерью нет и что они доживут свой век, следуя прошлой моде, ибо сами уже люди из прошлого.
Вечером второго января начались схватки, и ряженых, что велел позвать для Машеньки отец, пришлось не пускать. Побежали за доктором, а он вдруг уехал за пятнадцать верст в деревню к больному, и Раевский приказал Федору немедля скакать туда. Отправили за повивальной бабкой в соседнее село, так как в Болтышке таковой не оказалось. Вызвалась одна крестьянка, Прасковья, но едва она переступила порог дома и увидела бледную, с запекшимися губами Машеньку, как тотчас насмерть перепугалась и, бухнувшись в угол, всю ночь промолилась у икон.
Софья Алексеевна была не в себе и постоянно укладывала дочь в постель, что взвинтило Раевского. Он помнил, что в одном из походов, когда случилась подобная история, роженицу поместили в кресло, дабы облегчить роды. На том он и настоял перед женой, взяв командование в доме на себя.
Доктор приехал уже в полночь, и Машенька, словно успокоившись, благополучно разрешилась в ночь на третье января 1826 года. Узнав, что у него еще один внук, генерал вздохнул, счастливо перекрестился и прошептал:
— Николенька свою дверь отворил…
Другого имени у генерала и в уме не было.
Одобрив в целом предродовые действия генерала, доктор, однако, заметил, что спальня сильно студеная, и Раевский тотчас повелел затопить все печи, но простуда, видно, успела уже одолеть бедняжку, и у Машеньки началась родильная горячка, каковая снова повергла отца в безутешное горе.
И хоть держался он стойко, подобно тому, как стоял на Бородинском поле, однако душой так изболелся в эти дни за дочь, что ему самому пришлось прибегать к помощи доктора. А снег валил и валил, и, глянув однажды в окно и увидев все дорожки сада в запустении, генерал так рассвирепел, что дворника хотел наказать, но за него вступилась Софья Алексеевна, доказав мужу, что тот в последнее время недомогал и винить его за это нельзя.
Пятого января, как снег на голову, пришли сразу три ужасных известия: 27 декабря в полку был взят под стражу сын Николай, 29-го в Белой Церкви, имени графини Браницкой, арестовали старшего, Александра, да еще ранее в Москве, чуть не 21 декабря, был заключен под стражу зять Михаил Орлов. Поначалу Раевский не хотел показывать письма жене, но она, точно почуяв беду, ходила за ним по пятам, и он не смог от нее ничего скрыть, ибо разрыдался, как дитя, у нее на груди, и она же еще стала его утешать.
— Я чувствовал, чувствовал все это! — то и дело повторял Раевский, стараясь взять себя в руки, да куда там, слезы беспрестанно навертывались на глаза, и вскоре они раскраснелись, и он с трудом смотрел на свет божий.
Софья Алексеевна постоянно спрашивала мужа о том, что же могли сыновья сделать такое, что их принуждены были взять под стражу, и Раевский, уставший от ее слезных вопросов, вдруг взял да брякнул неизвестно зачем: «Цареубийство замышляли!», отчего с Софьей Алексеевной случился легкий обморок, и Раевский тут же пожалел о своей такой словесной выходке.
После обеда внезапно приехал Волконский. Увидев его, живого и невредимого, Раевский страшно обрадовался, сообщив о рождении первенца. В душе даже затеплилась надежда, что, может быть, с Волконским все и обойдется, пронесет беда мимо, но, едва переговорив накоротке за обедом с зятем о всех этих печальных делах, Раевский понял, что не пронесет, коли уж и Киселев, его командующий, в курсе, и прямо намекнул Волконскому о своем знании тайных дел. В этом намеке было предостережение, которым Волконский, если б захотел, мог бы воспользоваться в свою сторону, то есть убежать, скрыться, и Раевский снова стал уговаривать князя Сергея бежать за границу, но тот и на этот раз был тверд и все предложения Раевского вежливо отверг.
Они выпили по рюмочке домашней вишневой наливки за рождение сына и внука, Волконский сидел за столом, чему-то улыбаясь, и Раевский смотрел на него с грустью и недоумением.
— Я рад, что успел одно главное дело в своей жизни сделать, — рассеяв недоумение тестя, весело ответил князь Сергей, — сына на свет произвел, наследника…
— Наследника чего?!. — с грустью спросил Раевский.
— Наследника имени моего, — подумав, ответил Волконский. — Все остальное подвержено тлению: жизнь, имения, награды, богатство — а вот имя продолжает служить человеку и после смерти, и все, что хорошего, полезного для общества, для человечества наработано тобой, все останется и наследникам, — улыбнулся князь, — и это иногда дороже, чем богатство!..
Раевский не ответил, хотя с ответом князя был внутренне и согласен. Он сам кроме имени ничего детям и не мог оставить. Болтышку год назад Александр I позволил заложить в банк, чтобы Раевский смог расплатиться с долгами и не обречь себя и детей на разорение. Поэтому, слушая князя, он внутренне соглашался, однако целиком принять его идею не мог. На словах все это хорошо, но ведь надо еще жить и практически, а практически нельзя обойтись без дрожек, кареты, саней, нельзя обойтись без кухни, одежды, без тех минимальных удобств, к которым они привыкли, надо учить детей, а значит, платить гувернанткам, а откуда брать деньги, каждый год десятки тысяч рублей, откуда?!
— Кстати, интересный факт! — неожиданно проговорил князь Сергей. — Император Александр Павлович знал об этих тайных обществах, ему не раз, оказывается, о них докладывали, и вот однажды, когда от него потребовали арестовать заговорщиков, знаете, что он сказал?! — снова улыбнулся Волконский. — Он сказал, что сам «разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения, и не мне их карать…» Речь идет о той же Конституции и отмене крепостничества. И я верю, что царь и сам хотел осуществить эти меры, но двор и окружающие его советники не позволили ему это сделать, поэтому мне даже кажется, что он ждал нашей помощи, ждал, что мы выступим и поможем ему!.. Только этим можно объяснить, что он не только не принял никаких карательных мер против нас, но и оберегал наши общества. Знал, кстати, о них и Николай Павлович и первый требовал репрессий! Император Александр не соглашался, не хотел пятнать свое имя…