— Оно и без того у него запятнанное!.. — мрачно пробурчал Раевский.
— А теперь Николай отведет свою душу!.. — вздохнул князь, пропустив мимо ушей злую реплику генерала. — Я полагаю, что происшедшее с вашими сыновьями, отец, чистое недоразумение, и их скоро отпустят, они, поверьте мне, не замешаны в нашем деле!..
— Вы говорите так для успокоения или имеете точные сведения на сей счет? — оживившись, переспросил Раевский.
— Я имею точные сведения, — помолчав, ответил Волконский и неожиданно смутился.
Он поднялся, взглянул на часы. Поднялся и Раевский.
— Мне пора ехать, — словно извиняясь за свой внезапный отъезд, проговорил Волконский. — Я ведь самовольно сюда, могут хватиться!..
Раевский взглянул на светлое, ничем не омраченное лицо князя и даже позавидовал ему. Ведь знает, подумал он, что едет на погибель, а будто счастлив, экая крепость души должна быть, чтоб вот так, с такой легкостью-то позор на себя брать!.. Ведь не арест страшен и не смерть, а позор, позор перед обществом, которое заклеймит теперь его как преступника и цареубийцу!.. Что же это?! Может быть, и не позор это вовсе, идеи-то эти, может быть, он дальше нас всех глядит и мы еще гордиться будем, что родственными чувствами с ним питались? Ведь один-то, князь, может ошибаться, а ведь он не один?! Вот и Миша Орлов с ними был, и Пестель, и Якушкин, и вроде даже брат, Василий Львович, и Трубецкой, и Муравьевы, и Бестужевы?! Разве все-то могут ошибаться?! А сочувствующих, сочувствующих сколько! Сколько тех, кто бы, не задумываясь, присоединился к ним!.. Да ведь и я, объясни, может быть, они мне все, подписался бы под их принципами! Как не верить принципам этим, коли князь Сергей их разделяет, а в этом смысле он человек святой, грязное да дурное к нему никогда не прилипало и не прилипнет, сколь ни лей на него хулу!.. Боже, боже правый, что с нами всеми происходит, куда нас история поворачивает?!
Раевский подошел к Волконскому и крепко обнял его. Несколько секунд они стояли так, обнявшись.
— Ты, если что, — смахивая слезу, выговорил Раевский, — многое-то уж не бери на себя… Теперь-то уж он смирения и покаяния запросит, а вы сами, выходит, его и выказали, потому что все ваши прегрешения на бумаге да в мыслях остались… А повинную голову меч не сечет, верно сказано, да и молодому государю, только вступившему на престол, себя в миролюбии показать надо! Дай бог, образуется все!..
Волконский уехал. На полпути к Умани вестовой, выехавший ему навстречу, его предупредил, что за ним уже приехали, квартира опечатана и выставлена стража. Князь поблагодарил солдата за известие и поехал в Умань.
Через несколько дней арестовали сводного брата Раевского Василия Львовича Давыдова, хозяина известной Каменки, которая находилась неподалеку от Болтышек, в числе заговорщиков значились и дальние родственники Николая Николаевича — Поджио и Лихарев.
Из многих родственников уцелел лишь брат Петр Львович Давыдов. И хоть не особенно жаловал Раевский жанр эпистолярии, но тут, узнав о спокойствии брата Петра, тотчас отписал ему.
«Вот, брат милый, несчастливые обстоятельства… — вывел он и долго пребывал в горестном раздумии, не зная, что прибавить, ибо сказать далее было нечего: Петр Львович знал многое, а повторяться было тяжело. — Меры правительства строги, но необходимы, говорить нечего. Со всем тем время для всех вообще чрезвычайно грустное…»
Он написал эти слова и вздохнул, точно отмахал не один десяток километров. В причастность сыновей Раевский тоже, как и князь Сергей, не верил, и Петру Львовичу смело о том писал, рассчитывая и на то, что письмо обязательно подвергнется переписке и пересылке в охранное отделение Бенкендорфу. Вот графу Александру Христофоровичу он и писал эти строки:
«Если сие происшествие и огорчительно, по крайней мере, не нарушает нашего спокойствия: на сыновей моих я не имею надежды, — ты знаешь, брат Петр, что я без основания утверждать не стану, но отвечаю за невинность, за их образ мыслей, за их поступки».
При всей своей решительности и стойкости, при всем хладнокровии и мужестве, Раевский обладал пылким и горячим сердцем, столь быстро ранимым, что даже жена не могла порой на него угодить и не знала, как вести себя, ибо времени на изучение привычек мужа у нее попросту не было. Военная жизнь отняла слишком много времени у Раевского, и бои, шлифуя его натуру, тренируя ратный ум, не ожесточали сердца. И те, кто думает, что ежедневные встречи со смертью огрубляют человеческую душу, наверное, не правы. Война губит тех, кто сам ищет этой гибели и чье сердце подготовлено к умиранию, а нежные души не теряют свой запас, наоборот, они становятся еще прочнее. И оставшись не у дел, Раевский все свои силы обратил на детей, стараясь быть им полезным. Однако отношения эти у генерала складывались трудно. Он слишком ясно видел достоинства и промахи каждого из сыновей. Природа уже провела последнюю черту свою, и можно было лишь сетовать на то, что вовремя не удалось ее подправить или продолжить.
И теперь, когда сыновья оказались в беде, он готов был на коленях просить государя о помиловании. Он рвался в Петербург, однако здесь, в Болтышке, у Маши не спадала родильная горячка. Софья Алексеевна от всех бед, что навалились на семью Раевских, сама сделалась как ребенок и держалась из последних сил. Разве мог он оставить дом?..
Генерал возобновил свои прогулки. Они хоть как-то успокаивали его, точно ободряя тем, что все выправится и сыновей скоро выпустят. Как никогда он тверд был в этой вере, и она придавала силы.
Маше он ничего не говорил и при ней играл свою прежнюю роль заботливого и бодрящегося отца, благо, что болезнь отняла у нее немало сил и она редко спрашивала о муже. Дело, однако, шло на поправку. В один из таких дней Софья Алексеевна не выдержала и расплакалась, едва Машенька обеспокоилась, что от князя Сергея так давно нет писем. Раевскому стоило многих трудов, чтобы уверить дочь в том, что ничего не случилось и что Софья Алексеевна расплакалась от худого ее вида: одни глаза горели на бледном лице, так она осунулась.
Машенька велела Маше Мальцевой принести зеркало, и собственный вид удручил ее настолько, что княгиня согласилась пользоваться мазями и втираниями, кои рекомендовал еще доктор и от которых она поначалу отказалась вследствие их резкого запаха.
Почти в те же дни Раевский получил письмо от старшей дочери Кати, в котором она пересылала записку от сыновей. Александр и Николай писали сестре: «Мы спокойны и здоровы и тревожимся только о тебе. Ради Бога, береги себя, не поддавайся отчаянью… У нас есть книги, помещенье хорошее, и мы ждем отца, который должен теперь скоро приехать».
Раевский перечитал записку несколько раз, всполошился и побежал к жене. Та, прочитав ее, заплакала. Генерал хотел было побранить ее за ненужные в том спешном деле сантименты, но не выдержал и сам прослезился. Ясно было одно: ехать требовалось немедля, и Софья Алексеевна с мужем согласилась, дав ему слово, что никаким своим видом не обнаружит печальные события для Машеньки, которая нуждалась еще в покое и хорошем уходе.
Генерал отдал Федору приказ привести в порядок его мундир и почистить ордена да велел кучеру готовить с утра выезд.
Вечером он, как обычно, вышел на прогулку… Морозец опал, и шел мягкий снежок, от которого почему-то на душе становилось покойно и хорошо.
Генерал еще не знал, что именно в этот вечерний час в Петербурге собирается на заседание следственный комитет и что именно сегодня на 33-м заседании в 6 часов пополудни будет зачитана записка государя, в которой о двух братьях Раевских значилось: «освободить, дав аттестаты».
Это был день 18 января 1826 года, понедельник. Но генерал, вышагивая по расчищенным дорожкам своего имения, о том еще не знал. Он думал о сыновьях, думал о том, что скажет государю — а Николай ему в аудиенции не откажет, не должен отказать, — он скажет государю о сыновьях такое, от чего у последнего отпадет всякая охота держать их под арестом. А был, был и в жизни его сыновей тот великий миг подвига, когда и их храбрость ускорила общую победу русского войска в войне против Наполеона.