Но тут он вспомнил, что забыл проверить поле обстрела. Взял бинокль и стал вглядываться в мокрое туманное поле впереди окопов.
В бинокль видны были, подернутые туманом, немецкие 6линдажи, над которыми вились синие дымки, ряды проволочных заграждений, окопы. А немного в стороне можно было различить кладбище, высокий крест и черные бревна от сгоревшей хаты.
Присмотревшись к тому месту, куда ему показывал, выставив руку, старый бородатый солдат, генерал увидел сквозь туман, как два немца что-то копали, отбрасывая подальше землю, а третий курил, выставив из-за бруствера голову.
— Вы их обстреливаете? — спросил генерал.
— Нет, ваше превосходительство,— ответил старший наблюдатель.— По приказу из бригады стрелять должна батарея, когда их соберется много... Мы редко стреляем...
— Почему же?
— Они поправляют блиндажи и проволочные заграждения чаще по ночам, днем же редко показываются.
— Дайте-ка мне винтовку! — приказал генерал,
Он долго целился, наконец выстрелил.
Хотя и туман был, выстрел прозвучал очень резко и как-то странно — одиноко. Немцы молчали.
И тут генерал подумал, что в этом окопном затишье, без хорошей перепалки, у солдат невольно расслабляется воля и они привыкают беречь себя.
— А когда идешь по брустверу, поле вашего обстрела хорошо видно? — поинтересовался он у командира роты.
— С бруствера лучше видно, только днем выходить опасно, ваше превосходительство,— ответил ротный и опять с трудом произнес это длинное и трудное для него слово.
Генерал посмотрел на ротного и вдруг почувствовал неудержимое желание отшвырнуть его куда-либо подальше от себя, чтоб тот не был таким трусом и мямлей. Он даже готов был надавать ему пощечин.
И неожиданно для самого себя и для всех остальных круто повернулся, встал на ступеньку и, опершись на плечо солдатика, попросил:
— Помоги-ка мне, братец...
И поднялся на бруствер. Постоял, затем пошел вдоль спокойно и прямо.
— Дзнь, дзнь...— в ту же минуту пролетели над головами одна за другой две пули.
— Стреляют...— сказал кто-то.
«Кому нужно это глупое геройство? С ума он сошел что ли? — удивленно посмотрел на генерала прапорщик,— Но ведь и мне надо идти с ним по брустверу, и мне надо»,— подумал он в ужасе.
Генерал покосился на прапорщика и зло подумал: «учителишка... из тех, которые едят с ножа... Бережет себя».
Но тот вдруг легко выскочил на бруствер и встал позади генерала, тоже всего себя открыв противнику. Прапорщик успел сделать лишь два шага, как вдруг перевернулся н как-то странно стал сползать в окоп.
— Вот...— вырвалось у солдата, стоявшего внизу.
Генерал спрыгнул в окоп и вместе с другими наклонился над прапорщиком, схватил его руку и крикнул:
— Фельдшера!
Прапорщик лежал, подогнув под себя ноги и откинув в сторону руку в замшевой перчатке. Фуражка съехала набок, из-под нее вылезли светлые, аккуратно расчесанные волосы. На сухом окопном дне алела небольшая лужица крови.
Прибежал фельдшер со своей сумкой и, осторожно обойдя генерала, опустился на колени и приложил ухо к груди прапорщика.
— Скончался его благородие, ваше высокоблагородие,— сказал генералу таким тоном, будто хотел еще добавить: «Я не виноват».
Генерал положил руки убитого на его грудь, затем, не торопясь, важно снял фуражку.
— Вечный покой,— прошепелявил он.
Потом, словно вспомнив о чем-то, снова опустил фуражку, нагнулся и поцеловал холодный лоб.
— Слава погибшим сыновьям отчизны! — тихо добавил он и как-то неумело и долго надевал фуражку.
Стрельба прекратилась. Опять воцарилась вокруг сторожкая тишина. А у самого леса, на флангах, трудно было разобрать — дым там стелется или туман...
1916 г.