Когда началась война, курсистки-медички пошли на санитарную службу в военные госпитали. Их примеру последовали многие представительницы буржуазных, а то и аристократических кругов Петербурга. Большинством из них руководил искренний порыв облегчить страдания раненых фронтовиков. Другим же благородная и строгая одежда сестры милосердия служила лишь рекламой их патриотических чувств.
Но так или иначе, Изабелла Богдановна попала в круг новых для нее лиц. Ее начали приглашать в аристократические салоны и на собрания молодых людей — штатских и офицеров, где увлекались символистами и акмеистами, пели душещипательные романсы, сегодня произносили ура-патриотические речи о победе русского оружия, а завтра с циничной усмешкой рассказывали ужасающие истории о царском дворе, о немке-царице и Гришке Распутине, о слабоумии и слабоволии самого царя и о бездарности и продажности членов правительства — истории, из которых следовало, что при таких порядках война неминуемо будет проиграна...
В этих салонах царила атмосфера скоротечных влюбленностей и ухаживаний. Кое-кто из офицеров-гвардейцев и летчиков Гатчинской авиационной школы начал волочиться за нею. Один из летчиков, поручик Евгеньев, в отличие от остальных, по-видимому, серьезно увлекся ею. Он не делал никаких попыток к сближению, а, сидя где-нибудь в углу, неотрывно смотрел на Изабеллу Богдановну, когда та пела под аккомпанемент гитары русские или цыганские романсы или просто разговаривала с кем-либо. Глядел с молчаливым обожанием, но сразу испуганно отводил глаза, если она случайно обращала взгляд в его сторону. Однажды, наслушавшись «сладостно-дурманящих» стихов акмеистов, Изабелла решилась прочесть им стихи Аветика Исаакяна из только что вышедшего в свет сборника «Поэзия Армении»:
Твоих бровей два сумрачных луча
Изогнуты, как меч у палача.
Все в мире — призрак, ложь и суета,
Но будь дано испить твои уста,
Их алое вино, —
Я с радостью приму удар меча:
Твоих бровей два сумрачных луча
Изогнуты, как меч у палача.
Присутствующие, конечно, сочли стихи слишком старомодными, прямолинейными и «по-восточному цветистыми». И лишь Евгеньев, впервые нарушив «обет молчания», решительно заявил:
— А по-моему, в этих нескольких строках заключено большое и искреннее чувство по-настоящему любящего мужчины!
Но, как ни странно, эта внезапная поддержка не обрадовала Изабеллу Богдановну: она верным женским чутьем угадала, что стихи понравились летчику потому, что выражали его собственные чувства к ней.
И, вероятно, их отношения никогда бы не перешагнули за черту «шапочного знакомства», если бы однажды именно этот летчик не очутился в той офицерской палате госпиталя на Васильевском острове, где дежурила Изабелла. В тот вечер сестра милосердия, сдававшая ей дежурство, сказала усталым голосом:
— Сегодня в нашу палату поместили поручика Евгеньева, — помнишь, такой угрюмый летчик из Гатчины? У бедняги перелом левой ноги, вывихнута и правая, а на животе и груди столько рваных ран: целый час пинцетом вытаскивали кусочки дерева и щепок...
— Как, разве он был на фронте? — поразилась Изабелла.
— При чем тут фронт... Грохнулся вместе с самолетом на свой же аэродром при учебном полете. Такая ужасная профессия... Ну ладно, пойду отдыхать.
Изабелла Богдановна прошла в палату. При тусклом свете настольной лампы она увидела Виктора Ивановича.
Он лежал на спине с закрытыми глазами. Его лицо, чуть скуластое, с упрямыми губами, сейчас стало совсем некрасивым: как-то посерело, прямые светлые волосы прилипли к потному лбу, губы были плотно сжаты и лишь иногда вздрагивали... Изабелла Богдановна поняла, что раненый не спит. Она нагнулась к нему и тихо позвала.
Виктор Иванович на минуту замер, потом приподнял веки и мутными, невидящими глазами посмотрел на нее, И лишь немного погодя его глаза широко открылись и в них отразилось удивление, недоверие, потом — радость, радость!
— Вы? — судорожно глотнув ртом воздух, спросил он. — Вы — здесь?..
— Ну да, я ведь работаю сестрой в этой палате...
— Господи... Вот не ожидал... Это же счастье! Изабелла Богдановна невольно оглянулась, потом поспешно спросила:
— Вам очень больно?
— Больно. Но ничего, вы побудьте... если можно... мне будет легче... — Он застонал от очередного приступа боли.
— Нет, я все же пойду принесу морфий и сделаю укол, — решительно сказала Изабелла. — Вы так не сможете уснуть, а сон вам сейчас нужен более всего...