Известно, что до 1734 года в Тайную канцелярию вызывали и допрашивали без применения пыток.
Ушаков когда-то выслушивал здесь объяснения придворного поэта и литературного теоретика В.К. Тредиаковского (1703—1769) по поводу подозрений на скрытую крамолу в его стихах: Ушакова насторожил термин «императрикс» — именно так, оригинально, поэт на латинский манер называл Анну-императрицу. Когда выяснилось, что оскорбления верховной власти в стихах Тредиаковского не усматривается, испуганного литератора спокойно отпустили домой. Его ода в честь императрицы Анны, начинавшаяся со слов «Радуйся днесь императрикс Анна», действительно была образцом верноподданнической поэзии. Правда, позднее по требованию всесильного тогда А.П. Волынского поэт Тредиаковский окажется опять под арестом и подвергнется силовым методам допросов, и опять из-за усмотренной недопустимой сатиры на власть. Вот так наш талантливый отечественный поэт восемнадцатого века стал объектом преследований политического сыска.
Знаменитым и немалым был список тех, кто периодически становился объектом интереса сыска с разным масштабом последствий для самих поэтов (это Пушкин, Лермонтов, а ранее Фонвизин, Державин, Радищев). Кстати, судьба самого кабинет-министра Волынского будет еще более трагичной — его казнят в 1740 году по обвинению в государственной измене.
Реальные репрессии времен Анны Иоанновны начнутся позже, разогнавшись после дела о заговоре семейства Долгоруких. Вот уже арестованных везли в закрытых каретах, немедленно их тащили на дыбу... По российским просторам повсеместно выкликалось страшное «Слово и дело».
Очередной опасный виток репрессий, превратившийся по российской традиции в кампанию по указанию свыше, продлился шесть лет, вплоть до самой смерти Анны Иоанновны. Первым же делом Ушакова на посту начальника Тайной канцелярии стал допрос с последующим насильственным пострижением в монахини княгини Юсуповой, обвиненной в 1730 году в «наведении порчи» на новую российскую императрицу.
Вот эта история вкратце. Княжна Юсупова, Прасковья Григорьевна, в монашестве Прокла, была дочерью князя Григория Дмитриевича Юсупова. Она была одной из тех женщин послепетровской Руси, которые еще помнили самого Петра Великого, но которым суждено было пережить после него тяжелое время петербургских дворцовых смут и бироновщину. И еще — из которых редкая личность не испытала или ужасов Тайной канцелярии, или монастырского заточения, или сибирской далекой ссылки. Сегодня судьба княжны представляется тайной, до сих пор неразгаданной: считали, что она была жертвой «личного на нее неудовольствия императрицы Анны Иоанновны». Вопрос: как велика была вина княжны пред императрицей? Тогда это осталось известно только государыне да знаменитому Андрею Ушакову, начальнику Тайной канцелярии.
16 сентября 1730 года, спустя две недели после смерти отца, княжна Юсупова в сопровождении солдат была привезена из Москвы в Тихвин, в Введенский девичий монастырь и сдана на руки Тихвинскому архимандриту Феодосию, а он передал ссыльную с рук на руки игуменье Дорофее с наказом «держать накрепко привезенную особу и никого к ней не допускать». Игуменья оставила ее в своей келье. А в Москве, когда исчезла молодая княжна, говорили, что она сослана за приверженность к великой княжне Елизавете Петровне и «за интригу, совместно с отцом, в пользу возведения цесаревны на престол». Ходили слухи, что княжну постигла ссылка за покойного отца, который будто бы в числе прочих придворных задумывал ограничение самодержавия Анны Иоанновны.
Очень вероятно, что княжна пострадала «за намерение приворожить к себе императрицу Анну»; документы указывают на то, что княжна проговорилась на допросе о ворожеях и «бабах». Горе и тоска одиночества все более и более раздражали ссыльную и довели ее до потери самообладания, что и погубило ее. Однажды она выдала себя при стряпчем Шпилькине. «Враг мой, князь Борис, — сказала она, — сущий супостат, от его посягательства сюда я и прислана. Государыня царевна Елизавета Петровна милостива и премилостива, и благонравна, и матушка государыня императрица Екатерина Алексеевна была до меня милостива же, а нынешняя императрица до меня немилостива... Она вот в какой монастырь меня сослала, а я вины за собою никакой не знаю. А взял меня брат мой Борис да Остерман, и Остерман меня допрашивал. А я на допросе его не могла вскоре ответствовать, что была в беспамятстве... Ежели бы государыня царевна Елизавета Петровна была императрицею, она бы в дальний монастырь меня не сослала. О, когда бы то видеть или слышать, что она бы была императрицею!»