Всё это, пусть и по-другому сформулированное, было достаточно серьёзным психологическим основанием подозрений инспектора Уичера. Но вот с материальными доказательствами, с уликами дело обстояло куда хуже. Да что там хуже!
Их просто не было.
Опытный сыщик Джонатан Уичер был уверен: нет преступника, который не оставил бы после себя хотя бы какие-нибудь следы. Хоть один след. Вот и в данном убийстве – рана, нанесённая Сэвиллу, свидетельствовала, что мальчик потерял много крови. Не могло случиться так, чтобы ни одна капля не попала на одежду убийцы – во время совершения преступления, или когда преступник заворачивал и переносил тело. Убийство было совершено ночью. Следовательно, именно ночное одеяние могло хранить пятна крови, а кроме того, возможные разрывы ткани, грязь и так далее.
Но обыск в доме ничего не дал. Ни одна из ночных сорочек, принадлежавших подозреваемой (а Уичер упорно продолжал считать наиболее вероятной преступницей именно Констанс), не несла на себе никаких следов. И другая одежда, которую добросовестный Уичер просмотрел тщательнейшим образом, тоже не несла на себе следов крови.
И всё-таки, ему удалось ухватиться за ниточку. При осмотре спальни Констанс, он обнаружил в комоде список вещей, которые отправлялись прачке. В списке фигурировали три ночные сорочки. В наличии же оказалось только две. На вопросы полицейского девушка отвечала, что третью сорочку потеряла прачка, которая брала всю одежду в стирку. Прачка обвинение отрицала, но что толку?
Опять-таки, слова. Слово против слова.
Тем не менее детектив не отказался от версии и добился привлечения девушки к суду. Общественное мнение было на стороне обвиняемой: молоденькая, скромная, сирота, из хорошей семьи. Словно только что сошла со страниц какогото из романов Чарльза Диккенса (кстати, Диккенс внимательно следил за развитием следствия и часто высказывался по его поводу в печати).
А вот сыщики общественным благорасположением вообще не пользовались.
"Хапуны", "легавые", "ищейки" – такими презрительными кличками охотно награждали обыватели первых борцов с преступностью. Или менее презрительными, но насмешливыми: "пилеры", "бобби" (и то, и другое – от имени организатора Скотланд-Ярда министра Роберта Пиля). Да что там – обыватели! От такой позиции недалеко ушли и служители закона. Например, А.И. Герцен в "Былом и думах" рассказывает весьма характерный для Англии случай. Полиция арестовала иностранца-эмигранта д-ра Симона Бернара по обвинению в подготовке покушения на императора Франции Наполеона III во время визита последнего в столицу Великобритании. Обвинение базировалось на данных слежки за подсудимым.
Следили, естественно, агенты-осведомители, которые были вызваны в суд для дачи соответствующих показаний.
Так вот, адвокат подсудимого Эдвард Джемс никоим образом не собирался оспаривать эти показания. Ему было ни к чему. Тактика защиты строилась на том, чтобы вызвать у присяжных неприязнь к обвинению именно в силу того, что оно привлекает внештатных агентов:
"На этой ненависти к политическим шпионам и к бесцеремонному вторжению их в Лондон основал Эдвин Джемс свою защиту. Что он делал с английскими агентами, трудно себе вообразить. Я не знаю, какие средства нашёл Scotland Yard или французское правительство, чтоб вознаградить за пытку, которую заставлял их выносить Э. Джемс" 109.
109 Герцен А.И. Былое и думы, ч. 6. М.: ГИХЛ, 1958. Части 6–8. С. 98.
И дело закончилось оправданием подсудимого, который при этом вовсе не скрывал своих планов. Только представьте себе: эмигранта, намеревавшегося убить главу соседней державы, под рукоплескания обывателей, присяжные объявляют невиновным – и потому лишь, что обвиняют его полицейские агенты, "пилеры", "ищейки"! Вот каким было отношение к представителям правоохранительных органов в тогдашнем обществе. Причина крылась отнюдь не в личных качествах полицейских, а в принципиальном нежелании англичан терпеть вмешательство государства в личную жизнь. Разумеется, права человека важны, и любовь к свободе заслуживает всяческих похвал. Но всё имеет свою обратную сторону. Оборотной стороной любви подданных Соединённого Королевства к свободе была ненависть к тем, кто формально отождествлялся с запретами и ущемлением прав, хотя на деле стоял на страже жизни и собственности обывателей.